Из истории первых дней московской общины евангельских христиан-баптистов

Лет семьдесят тому назад в Москве, на Рождественке, находился трактир под названием "Яма", где люди разных верований и сект собирались и проводили время в религиозных спорах. В эту "Яму" ходили некоторые из пионеров нашего евангельско-баптистского братства.

Ниже приводится очерк современника "Ямы", который называет имена первых членов Московской общины евангельских христиан-баптистов, бывавших в "Яме".

В 1889 году в Москве двое приятелей часто ходили в трактир Чуева на Рождественке (ныне улица Жданова) поговорить о своих книжных делах.

Это были историограф Н. П. Бочаров и букинист А. А. Астапов. У Астапова, в двух шагах от трактира, в Проломных воротах, была книжная лавка. Пока мальчик рылся в лавке, отыскивая нужную Н. П. Бочарову книгу, приятели сидели за чайком. Кто в старой Москве не знал этих двух людей? У одного в книгах рылись профессора, студенты, учёные, литераторы, интересующиеся русской стариной и древней Москвой. Заходили к нему высокопоставленные лица. Водил А. А. Астапов в чуевский трактир многих знакомых лиц. Здесь, например, был философ Владимир Соловьёв. Ходили сюда, смотря на Астапова, и другие "книжники".

Теперь старик Астапов не имеет уже лавки. Стариной он жил, старина, можно сказать, способствовала и ликвидации его любимого дела. Стали строить памятник Ивану Первопечатнику. Загородили Проломите ворота и торговля упала. Строили по старому русскому обычаю целые годы и А. А. Астапов принуждён был продать лавку.

Второй из приятелей, Н. П. Бочаров своего рода "энциклопедия" старой Москвы. Живой, ходячий русский архив.

Трактир грязный, в подвале, яма какая-то. Со стен течёт, по стенам ползают мокрицы. Но это нисколько не мешает задушевным разговорам.

Приятели сделали "Яму" своей резиденцией. Около них всегда масса знакомых. Сидят, беседуют. От книги и русской старины один шаг до Бога. Даже шага нет. Русский простой человек именно в трактире больше всего любит говорить о божественном. За "книжниками" в трактир потянулись богоискатели.

Появилась Библия. Стали спорить. Дальше больше и "Яма" сделалась особым местом для людей, любящих религиозные разговоры Н. П. Бочаров и А. А. Астапов уже давно перестали ходить туда, избрали другие места для своих "книжных бесед". А "Яма", как место религиозных собеседований крепла и развивалась. Время было тогда тёмное. Некуда было нести свои религиозные сомнения. Негде найти ответа на вечные вопросы. А сомнений было много. Душевных терзаний ещё больше.

В русской кузнице стучали тогда два тяжёлых молота, опускаясь на головы "инакомыслящих". Даже тень религиозного сомнения вызывала преследования: "Раскольник! Еретик!" клеймили сомневающихся.

Еретиков и раскольников гнали. Всё, что не церковно-православное, было осуждено на ад земной и загробный. Ересью считалось и сектантство и простое колебание в вере. Сомневаться было опасно. Ещё опаснее признаваться в сомнении. Никаких споров с сектантами не допускалось: "О чём же спорить с еретиками?".

Нельзя было говорить, нельзя было писать. А между тем дух религиозной совести неудержимо рвался на волю. И "Яма" сделалась клапаном для выхода протестантских паров. Там не только говорили о "божественном". Там учились и проповедывали. В "Яму" шли православные. Они говорили: "Любопытно послушать заблуждающихся"... Слушали и иногда уходили с опущенной головой и разбросанными мыслями: "Что то неладно у нас..." Шли сомневающиеся: "Не найдём ли ответа на проклятые вопросы?.. "И нередко уходили твёрдой поступью: "Теперь всё понятно..."

Приходили уже готовые люди. Они несли сюда и горячий, страстный темперамент, и мысли, а порой и целые религиозные системы плоды долгих дум и многолетнего опыта. Здесь всё это клалось в общий котёл. Варилось, кипело, бурлило. Карамзин сказал: "Если хочешь знать Россию, побывай в Москве". "Яма" была местом, где можно было до известной степени узнать о религиозной мысли всей России.

Все секты, толки, течения имели здесь своих представителей. В "Яме" собирались по воскресеньям. Много было постоянных посетителей, всегда были и "проезжие". Одни уезжали, другие приезжали. Сталкивались, спорили и разносили по стране новые мысли, свежие слухи. Целый ряд известных лиц в разное время посетили "Яму". Сам Лев Толстой хотел побывать в "Яме".

"Яма" была самобытное учреждение. Ни бумаг за номерами, ни канцелярии, ни печати, ни начальства, ни подчинённых, ни различия политической окраски. Здесь всё были равны, все имели право голоса и не стеснялись высказывать наболевшие мысли. В "Яме" не было собраний в том виде, как принято их понимать. В грязном трактире 3-го разряда сидели неизвестного звания люди за чайными столиками, пили чай и перекидывались со стола на стол словами. Иногда те, которым "сие ведать надлежит", заходили и спрашивали хозяина: "Кто такие будут? "Не знаем" "Что делают?" "Известное дело чай пьют". "А о чём разговаривают?" "О Боге больше, о душе..." "Ну, это не по нашему департаменту. А политики не касаются?" "Ни Боже мой!"... "Ну и пусть себе разговаривают на здоровье!"

Под какой параграф закона подведёшь людей, которые пьют чай в трактире и разговаривают?

"Яму" знали все. И "Яма" существовала двадцать лет.

ПЕРВЫЕ ЕВАНГЕЛИСТЫ-БАПТИСТЫ

В 1881 году в Москве было двое заметных людей: Э. И. Синицын и С. В. Васильев. Синицын служил у известного Смирнова на водочном заводе. Служил долго. Но однажды пришёл к хозяину и сказал: "Во имя Господа говорю: хоть ты и земляк мне, но дьявольским делом занимаешься!"

Почему ему вдруг вздумалось обличить Смирнова? Сам ли дошел до этой мысли, или под чьим-нибудь воздействием неизвестно. Его, конечно, прогнали со службы. Тогда он вместе с Васильевым надел сумку Библейского общества и стал продавать Евангелия на русском языке.

Все их знали в Москве и уважали. Эти два крепких дуба ходили по городу и говорили: "Братья, весь смысл вашей жизни в Евангелии. Купите!" Невелика их проповедь. Но сами они от неё преисполнялись необычайно радостным настроением. Встретит Синицын хитровца, ласково похлопает по плечу и говорит ему: "Ну, что ты, брат, приуныл? Что ты хочешь? Смотри, какой богатый, весёлый мир. Всё твое! Какой дом ты желаешь? Выбирай!" Ведёт его в трактир и за чаем продолжает: "Весь мир наш! Всё его радости наши радости! Зачем тебе золото и бриллианты, когда сам Бог на тебя смотрит и улыбается". И прививал своё радостное, детское настроение самому мрачному пессимисту.

Однажды Степана Васильевича зачем-то потребовали в охранное отделение. Донёс, что ли, кто? "Чем ты занимаешься?" строго спрашивает чиновник. А тот вместо ответа: "Разреши помолиться!" Стал на колени Степан Васильевич и начал громко молиться: "Вразуми, Боже, что отвечать мне князьям мира сего, вразуми и их...

Долго молился и не то растрогал чиновника, не то просто ему надоел. Тот посмотрел его бумаги и сказал: "Уходи". А Степан Васильевич: "Купи, брат, Евангелие!" Тот купил книжку у "чудака". И Васильев долго рассказывал: "Бог-то, Бог-то! Что можно сделать верой! Попал в пасть рыкающему льву и усмирил его".

Когда Синицын умирал, то за три дня до смерти позвал к себе в клинику трёх своих друзей, между прочим, Степана Васильевича. Лежит строгий, рассказывал мне один из них. Я ему и говорю: "Готов ли Иваныч7" Расчёт с Отцом Небесным скоро. Готов ли предстать? А он: "Все, что мне поручено Богом, я исполнил. Я спокоен и готов". Потом приподнялся немного и начал: "Я ухожу к Отцу моему. Но кого я оставлю после себя? И стал бичевать недостатки всех троих друзей. ".Свечи горящие под спудом! Кто будет вести дело после меня?" Все смущённо молчали. Степан Васильевич вдруг упал па колени: "Давайте помолимся! Может быть, Бог откроет". И долго около умирающего слышалась проникновенная молитва: "Вразуми, Господи!"

Степан Васильевич жив. Это один из столпов "Ямы". Крепкий, весь заросший кудлатой бородой, семидесятилетний старик с библейским лицом. Я видел его у баптистов. Он читал всё ту же молитву: "Вразуми, Господи!" Видел его в "Яме" ораторствующим. Спутанная, неграмотная речь, но сердечная, русская. Призывы к любви и миру. "О чём тут спорим? Отец наш Небесный заповедал любовь..."

Однажды мы были на докладе в религиозно-философском обществе. Доклад был блестящий, но для простого человека совершенно непонятный. На каждом шагу выражения: "апокалиптика", "хилиазм", "социология", "эсхатология" и т. п. Словом, доклад не для Степана Васильевича. Он слушал-слушал. А потом вышел оппонировать, и сказал так: "Ведь народ создал интеллегенцию? А зачем же он читает не дчя народа? Христос приходил к народу и с ним беседовал понятно. Что толку для народа, что мы здесь философствуем? Нужно заботиться о народе, а не о себе". И так далее. Народ, народу, о народе. Председателю пришлось остановить старика. Но впечатление осталось.

Баптист Степан Васильевич играл большую роль в евангельском движении. Тогда в Москве собирались тайно. Пропускали с паролем. Говорили не в очередь, а по вдохновению. Не на определенную тему, а кому что Господь подскажет, что зажгутся. И речи были яркие, страстные. Ударяли по душе. Потом обыкновенно приходила полиция, окружала и вела всех в участок переписывать. По дороге публика спрашивала: "Кого это ведут?" "О Боге, слышь, говорили, да не ладно..." "А!..."Посмотрим теперь на евангелиста Фёдора Савельевича Савельева. Человек он не безызвестный торговой Москве. Глядя на эту крепко сколоченную фигуру, невольно подумаешь: "Какая сила занесла тебя к баптистам?" Его место за свечным ящиком, где нибудь у Николы на курьих ножках. Он Ходил бы с тарелочкой по церкви, а потом долго бы звякал медными пятаками. Во время херувимской, когда молящиеся повергаются ниц и наступает самая торжественная минута, он кричал бы не стесняясь: "Павел! Павел! Не видишь, что ль, с паникадила течёт? И Павел в закапанной воском ливрее летел бы к иконе, расталкивая молящихся. А после обедни пирог с визигой. И батюшка на почётном месте. Говорят о приходских делах, о том, что мало веры в народе осталось, вздыхают и угощаются. "Да вы пожирней-то, отец! Ноне, Слава Богу, визига то недорогая..." "Сама покупала в Охотном" откликалась из-за самовара хозяйка. И после пирога диван. "Постели-ка, мать, мне. Что-то устал за обедней".

Дом у Фёдора Савельевича в Замоскворечье такой же "обстоятельный", как и хозяин. Широкий, крепкий. Зашёл я как-то к нему в его жилище. Смотрю на стены и не вижу на них ни одной иконы. Вместо икон на стенах висят плакаты: "Исполнилось время, читаю я, и приблизилось царствие Божие, покайтесь и веруйте в Евангелие!"

Принесли чай. Вместо сахара свежий мармелад. Фёдор Савельевич раскрыл Библию и положил около неё "Гусли". Это спутники каждого евангелиста-баптиста. Завязалась беседа.

Семь лет тому назад Фёдор Савельевич был такой, как все люди его среды. Примерный прихожанин. Служб не пропускал. При удачах ставил свечи потолще, при неудачах покупал за три копейки. На тарелочку клал медь. Бедным раздавал семишники. Ночью ходил в часовню св. Пантелеймона или к Иверской. И там молился. Весь великий пост воздерживался от скоромного. Говел и каялся: "И вся моя жизнь была одним раскаянием. Ничего особенного дурного я за собой не замечал, а каялся и каялся" рассказывает он. "Всё чаще стала посещать меня мысль: где я буду вечность проводить? Страшно стало Фёдору Савельевичу. Он всё ниже и ниже наклонял голову к холодному церковному полу, но мрачные мысли не оставляли его. "Господи, спасусь ли я? Я же каюсь!". Оторвёт голову от пола. А сбоку картина: страшный суд. Торжествующий дьявол, окруживший огромною цепью грешников и влекущий их в ад. Впереди митрополиты, архиереи... Как, думает Фёдор Савельевич, и они в ад? Они, наши святители, поучающие нас? Из их рук мы принимаем святые дары? Если и они пойдут к дьяволу, что же маленький, слабенький, ничтожный я? Я уже обязательно буду там. И чёрная дума терзала Фёдора Савельевича. Он плакал от горя и отчаяния по ночам. "Зачем же меня призвали к жизни? Я вовсе не хотел родиться. Проходил момент бунта, но оставалась тяжёлая мысль: "Какой жестокий Бог в нашем приходском храме".

Однажды он слушал Слово Божие в церкви. На этот раз священник читал внятно. И до уха Фёдора Савельевича донеслось выражение: "И грехов ваших, и беззаконий ваших, не вспомяну"... Что такое?! Луч света в темнице? Неужели? Вот счастье... Где эти слова?

Фёдор Савельевич прибежал домой, бросился к Евангелию, которого прежде не читал и стал искать. Но найти не может. Я к священнику рассказывал он. "Где говорю, эти слова?" "Успокойся, чадо, успокойся", говорит тот.

Я рассказал ему о своих терзаниях. Он в ответ: "Бог простит, а ты кайся, чадо, кайся!" "Да я каюсь".

Стал Фёдор Савельевич ходить по алтарям, со священниками беседовать. Зайдёшь, а у них кучи просвирок наложено. Работы иерею по горло. А я с вопросом: "Как буду вечность проводить?" Мысли свои чёрные высказываю, о пути Божьем спрашиваю где он? Сначала говорили: "Да ты молись, просвирку вынь о здравии, Бог и укажет". Л потом стали гнать из алтаря, потому что мешал им просвирки освящать.

"Как же вы, пастыри, меня гоните, говорю. К кому же мне тогда обратиться?" Возмутился Фёдор Савельевич. Пришёл домой и засел за Евангелие. "Сам найду!" решил он. Прочёл все четыре Евангелия на славянском языке. Ничего не понял. Взял русский текст. Начал снова читать, вдумываться. И вот, в первом послании Иоанна, натолкнулся на такое выражение: "Дети, прощены грехи ваши, ради имени Его". Господи, какое это было счастье, рассказывает Фёдор Савельевич, какая радость! Он плакал, как ребёнок от радости. Всё сразу окрасилось в другой цвет. Всё улыбалось, смеялось, ласкало. Весь его мир озарялся теплом. "Я понял, что спасён", и тяжесть спала с плеч.

Фёдор Савельевич оторвался от воспоминаний. Это было так давно, в период его религиозной юности. А теперь он спокоен. В Библии он, как у себя дома. Знает каждый уголок. И сказал Господь. Вы знаете, вся Библия одно сплошное прощение. Листы книги быстро мелькали. Он искал необходимый текст. "Мы все спасены Христом",- продолжал Фёдор Савельевич. Объясню вам на примере: я должен вам сто тысяч по векселю, вы являетесь ко мне и разрываете вексель. Вы, значит, меня спасли от тюрьмы. Так и Христос: Он разорвал наш вексель и спас нас от долгов. Итак, для спасения нужна только вера в искупление, вера во Христа. А дела? Дела они вытекают из веры сами собой. В Писании сказано: "И вера вменяется ему в праведность". Спасение является подарком за веру. Делами же люди благодарят за спасение. Делаем не мы, делает в нас Христос, но для того, чтобы Он делал, нужна вера в Него".

Поверив в своё спасение, Фёдор Савельевич разорвал с церковью. Что мне там делать, нагл Бог любовь. Там крестятся, молятся, венчают, но не учат. Оттого кабаки и тюрьмы переполнены. Евангелисты икон не имеют, таинств не признают. Совершают лишь преломление хлеба. Разбойник, висевший с Христом, не причащался, но попал в рай. Ну, а страшного суда, говорю я Фёдору Савельевичу, вы не боитесь? Нет. Суд уже был тогда, когда Христос умер. После же нашей жизни будет лишь вынесен приговор в окончательной форме. Но люди, верящие в искупление Христа, знают этот приговор. Если бы ангел прилетел с неба и сказал, что я пойду в ад, я не поверил бы, сказал Фёдор Савельевич, закрывая Библию.

Я любовался этим спокойным, примирённым лицом. Какая гармония мыслей и жизни! Волосок к волоску подобрана его круглая борода, ясно лоснится лысая голова, ни одного нервного жеста, ни одного неожиданного движения. Всё приведено в порядок, всё освещено одним светом: я спокоен, я безусловно спасён!

Полностью читать в PDF формате - Журнал "Братский вестник" 1953, № 2-3