Вхождение в дом Отца. Часть 2

Часть 2. Как  Вы приняли Иисуса Христа?  

Это Он меня принял.

Чему я несказанно рад. Поэтому я очень люблю песню, которую поют братья в Иркутске.

 Это Он меня купил!

 Это Он меня простил!

 И когда в грехе тонул

 Он мне руку протянул!!!

Ответить на ваш вопрос можно просто, сказав, что в ответ на Божий призыв, я покаялся в грехах своих.  Однако в этом простом исповедании сокрыта целая жизнь. Жизнь в  борьбе мучительной, где были мечты, страхи, надежда, разочарования,  убеждённость и опустошённость.

Как поётся в популярной некогда песне:

 И солнце всходило, и радуга цвела, 
Все было, все было, и любовь была,
Пылали закаты, и ливень бил в стекло,
Все было когда-то, было, да прошло.

Жизнь в Табаге складывалась вполне прилично. Работа стабильная. Квартира приличная. Жена  красавица, двое детей. Друзья. И в быту, и на работе. Однако замкнутое пространство Севера утомляло. Пустота духовная, которую заполняли пьяные общения, приводила к конфликтам. Рядом со мной умирали молодые парни, спиваясь в полной бессмысленности бытия. Где-то в глубине души моей, светилась картинка жизни в родительском доме, жизни,  исполненной глубокого смысла, в которой был Бог. Она манила меня, и она же пугала меня. Валя предлагала поехать в отпуск, посетить родных. Она никогда не видела моих родителей. Они соответственно не видели ни её, ни наших детей. Посидели перед отъездом с нашими друзьями за столом, выпили на посошок, как полагается и в путь.

 Самолётом до Омска. Оттуда  в Тару, по реке Иртыш,  на «Ракете». «Ракета», это корабль речной на подводных крыльях, гордость советского кораблестроения. Скорость высокая, да и условия  неплохие. Ехать по реке, выходить на палубу, видеть берега – это романтика нас сманила. Но реальность была суровее. Двигатель ревел, заглушая все звуки, так, что и разговаривать, было сложно. Корабль вибрировал, усиливая дискомфорт.  На палубе, которая на самом деле была одна скамейка у кормы,  холодный ветер, брызги воды. Берега однообразные, безжизненные. Конечно в отличие от природы Якутии, где в мае ещё нет никаких признаков весны, в Омске мы видели цветущие заросли сирени, черёмухи, яблонь и буйную зелень газонов. Омск ведь в своё время был признан городом садом. Исторически город был построен в степи. Об этом городе, писал когда- то поэт Роберт Рождественский.

Где-то есть  город тихий, как сон
Пылью текучей по грудь занесен
В медленной речке вода как стекло
Где-то есть город в котором тепло
Наше далёкое детство там прошло

 Как бы там ни было, четыреста километров извилистой реки сокращались неумолимо, приближались знакомые с детства очертания берегов. Узнаю некоторые деревни, расположенные близ Тары.  Волнение усиливалось, и вот уже очертания родного города детства….

 Тара, от Омска триста километров на север, если автомобильной дорогой ехать, в уголке образованном реками Аркарка и Иртыш. Городок наш не велик и не мал.  В основном, в ту пору,  одноэтажный,  за исключением нескольких домов, рубленных из брёвен в два этажа. Самое высокое и величественное здание храма Спасской церкви, единственное из бывших девяти храмов  уцелевшее, пережившее все атаки воинствующего безбожия.  Оно было приспособлено под спортивную школу, но от этого его таинственное величие не исчезло.  Белые стены, купола,  вознёсшие к небесам, осиротевшие без крестов, в  молчаливой боли смотрящие  на разрушителей. Кованые двери храма чёрным металлом на белом усиливали чувство тревоги, всякий раз возникающей при приближении к зданию.   Неширокие улочки, зимой замороженные, и белые в снегу, а летом чаще всего грязь непролазная. Транспорт был в основном гужевой, автомобили ходили редко, но достаточно, чтобы разрушать улицы и превращать их в ямы,  ухабы и непроходимые колдобины.

 Городок  окружён лесами, озёрами, реками, свалками и болотами. Это манящие дали. Внутри же городка была тюрьма, милиция, такие знаки устрашения,  было несколько школ, больница, пекарня, пристань на Иртыше и два моста через Аркарку.  А в центре всего был дом, где жили мы, папа, мама, и братишки и сестрёнки. Всего нас у родителей двенадцать, семь пацанов и пять девчонок. С некоторых пор стали жить с нами и родители папы, дедушка Александр Максимович, и бабушка Агафья Даниловна. Во дворе, в своих отсеках,  жила корова Марта, десятка два куриц, свинья, и кошка Мурка. Временами наш двор наполнялся кроликами, была такая попытка заняться звероводством, но не получила развития. В огороде,   при доме, выращивали все необходимые овощи, плюс десяток соток земли в поле для посадки картофеля, давали нашей семье достаточно продуктов для жизни.  Всё это хозяйство требовало от нас, неразумных пацанов, большого напряжения, ибо обслуживать его было нашей обязанностью.

 Папа  Кирилл Александрович, плотничал, тем и содержал семью. Он и родился в Таре, его дед из Белоруссии в начале века пришёл с семьёй в Сибирь, от неурожаев, бывших в ту пору в Витебской губернии.   Царское правительство содействовало такому переселению, выдавало какие-то средства на приобретение инвентаря, скота, и,  наверное, на  постройку жилища. Как бы там не было, лет через десять они уже укрепились так,  что купили хутор Спасский Луг,  бывший во владении той самой церкви, здание которой  единственное осталось от буйства православных.  Так вот на хуторе своём они уже развернулись по-крестьянски и по-христиански. 

Четыре семьи, построили себе добротные дома, разводили скот, возделывали землю, и представляли крепкое фермерское хозяйство,  говоря нашим языком.  Но далёкая питерская революция приковыляла и в Сибирь. Гражданская война не задела их, уж слишком далеко от магистралей, по которым шёл призрак из Европы,  был тот хутор, но индустриализация, которая потребовала великих жертв, пришла к ним во всей красе. «Будем обобществлять. Таково решение партии». Эту весть к ним принесли парни из соседней деревни.  Парни были известны тем, что они бичевали, пьянствовали, доставляя сельчанам муки и родителям стыд. Но теперь они в кожаных тужурках, маузер на ремне,  и действуют по распоряжению комиссара.

Молились старики, все они были строгие православные, Богобоязненные, и потому  не спешили с сопротивлением.  Согласились, что таково уж видно Божье решение, чтобы так вот власть поменялась, да и так решила. Что ж, сказали они, видимо так тому и быть! Обобществлять, так обобществлять.  Однако когда на следующий раз, парни   пришли не агитировать в колхоз, а просто забрали бурёнку, пригрозив револьвером, старики наши спросили: «Так, что, это вот такой будет колхоз?».  «Да!» – был ответ. «В такой колхоз мы не пойдём!».  И не пошли.  Комиссары конечно тоже не лыком шиты, и не с такими справлялись.  Забрали скот, забрали птицу, забрали инвентарь, затем забрали дома, запасы провианта, забрали всё. Не пошли хуторские  в колхоз. Наложили на них бремя продразвёрстки, и поскольку ничего не осталось у разорённых крестьян, забрали их самих на каторжные работы.  Так продолжалось до 1944 года, но в колхоз они так и не пошли. В соседних деревнях,  звали их хутор «непокорённый».  

У моих дедушки и бабушки, Александра Максимовича и Агафьи Даниловны было четверо детей. Василий, старший, затем  Кирилл, а за ним Клавдия, и Степан.  Все они детство своё провели в землянках, под дулом советской винтовки, лишённые дома и хлеба. Василий не вернулся с войны. Пропал без вести. Отец вернулся. Военным лётчиком он был, боевых действий  не много ему выпало, комиссовали с окончанием войны. Остался ныне один Степан Александрович. Крепкий был род.  После того, как власть советская выдохлась и отстала от стариков, а возраст их был таков, что на войну не призвали, срубили они там,  на берегу реки Оша, по избушке на семью, и вновь обжились, завели  коровку да десяток соток земли под огород. Умели они жить и в скудости. И Бог давал достаточно, и в зимы суровые,  могли они сохранить картошку и на еду и на посев.

Кстати, я видел, как к ним приходили люди из колхоза и покупали картошку.  Не все могли вырастить достаточно,  или,  что сложнее сохранить картошку до весны.  А картошечка у них была, скажу я вам,  хороша, ровная, крупная, и вкусная.  Никогда и нигде более не едал такой вкусной. Сваренная летом на открытом огне, в горшочке чугунном, да с маслом самодельным, которое бабушка сбивала  из сливок собранных с молока, с хлебом,  спеченным  в русской печи, кушанье это превращалось в нечто святое, полное тайны. Это чувство усиливалось не только молитвой, которая была обязательна, но и строгостью деда. Случалось, что картошку взятую вилкой из чугунка не  удавалось донести до рта, и она,  разваливаясь,  падала на стол, тогда  ложка деревянная тотчас же опускалась на голову размазни, допустившего такой ляп. Объяснения не требовались. Возражения не допускались. Урок входил в голову напрямую.  

На берегу реки срубили баньку по-чёрному.  «Протопи-ка мне баньку хозяюшка…» Об этом  нельзя рассказать. Это надо прожить... Это бывали лучшие мгновения нашего пребывания на хуторе. Распаренные  до не могу, выскакивали мы,  в чём мать родила, и в реку. Блаженство описать невозможно.  Разгорячённое тело в прохладной воде – чувство невесомости и нетелесности.    Бывать на том хуторе непокорённом, ловить рыбку в речке, собирать грибы, ягоды в лесу – из детства моего это,  пожалуй,  самые яркие воспоминания и глубокие чувства. Я особо благодарен Богу за эти мгновения свободы, которые в моём сердце остались восторженным прикосновением  силы жизни свободного человека.

Я приезжал на этот хутор детства, совсем недавно. Заросшее бурьяном поле. Речка,  превратившаяся в мутный ручей. Три берёзы, место захоронения прежних обитателей, устроителей земли русской. Очень грустное место. Очень горькое чувство.  Что же мы наделали? За что кровь проливали? Жертвы бесчисленные вопиют,  ожидая Божьего суда. Между тем, ни от дедушки,  ни от бабушки, ни от отца моего я не слышал никогда слов огорчения или жажды мести. Напротив, смиренное, молчаливое  созидание семьи своей, служение народу своему и церкви своей.

Мама моя, Мария Ивановна, в девичестве Гурко, была эвакуирована в Омск во время войны.  Родина её — Псковская область.  Дновский район, деревня Рвы. Работала на шинном заводе. Для меня и теперь остаётся загадкой, как так случилось, что папа мой живший  на хуторе, а затем уже в Таре, узнал о ней, пришёл к ней в Омск, и сумел убедить её пойти с ним не только в Тару, тьму-таракань, но во всю жизнь.  Она была красивая, да и он статный был парень.  Ей, Отче, ибо таково было Твоё благоволение.  Память моя хранит очертания домика, в котором жили мы.  Избушка на курьих ножках. Во дворе стайка для коровы. Однажды почистили эту стайку по-особенному.  Доски пола наполовину прогнившие, наполовину вросшие в земли,  отскребли, стены помыли. Жить будем тут.  Романтика. И немного ужас. 

Оказалось, что пришло время дом строить. Развалили избушку, срубили стены, полы настелили,  окна вставили, крышу возвели.  Работа красивая, если наблюдать её со стороны. Что нам стоит дом построить! Работали все, работали тяжёло. Каждое бревно, огромное, нужно было очистить от коры, вырубить в нём паз, дабы оно ложилось на нижнее бревно плотно, без щелей, вырубить чашки угловых стыков. На бревно стелили мох, заблаговременно собранный на местных болотах, высушенный до нужной стадии. После того, как стены были срублены, требовалось ещё конопатить швы.  Построили козлы, затягивали наверх бревно, и пилили его на доски. До сих пор воспоминания об этом  вызывают напряжение. Неимоверно тяжёлый труд. Доски были нужны на пол, на потолок, на кровлю. Всё вручную.

Печь папа сложил сам. Профессия печника ценилась, но специалистов было мало, и потому стоимость работы была высока. В  нашем  доме, отец сложил большую печь, как была на хуторе.  Там и все работы по приготовлению пищи, и лежанка, и конечно очаг тепла.  А в скорости электрификация пришла и в наш городок. Поставили высокие столбы вдоль улицы, протянули провода, и дядя Ваня Волков, он был электромонтёр, пришёл к нам в дом. Ролики прибил, фарфоровые изоляторы. Провода по ним протянул, лампочки подвесил. Это было чудо. Не коптит, светло! До селе керосиновые лампы,  свет  которых  слаб, воздух наполнялся запахом горелого керосина, фитили подгорали, чадили, одним словом пещера, и вдруг дворец.

В такую избу стали собираться люди, петь песни, молиться, читать Библию. Это называлось собранием. Иногда собрания бывали в других домах, и тогда мы дети,  оставались одни. Мы проводили собрания сами. Кто — то из нас был папа, мама. Для своих собраний  мы делали песенники.  Из тетрадок школьных мы делали блокноты, и в них переписывали песни. Играли во взрослых. 

Не всегда так было.  Как рассказывали мне уже гораздо позднее, папа был ревностным православным.  Неподалеку от нашего дома, жили родственники, и кто-то из них стал там проводить сектантские встречи. Папа пошёл к ним с целью вразумить да и разогнать еретиков. Раз зашёл, другой зашёл. Разгон не удался. Требовалось  дать отпор не только  указанием на традиции, но ещё и Библией  обосновать. Тут пришлось Библию читать. А уж, коль стал читать Библию, так Библия кого хочешь, убедит.  Так он стал сектантом баптистом,  за ним и мама, а затем и бабушка с дедушкой  были крещены в церкви Евангельских христиан баптистов. На самом деле такое название стало мне известно уже во взрослой жизни. Тогда же наши родители говорили: « Мы идём в собрание». Даже слово церковь не использовали. Собрание. Мы играли в собрание.  Улица же и школа, вместе с идеологами газетными были ещё проще. «Сектанты».  В ту пору уже не использовали словосочетание  «Враги народа».

 Улица была нашим местом общения с соседскими пацанами. Играли в войну. Играли в чижика-пыжика. Играли в прятки. Играли в догонялки.  Играли в лапту. Всякие вышибалы.  Сам удивляюсь, как много было у нас очень разных и интересных игр, которые развивали нас физически.  Футбол,  конечно,  был любимой игрой, но мяч настоящий был нам недоступен.

Зимой длинной и снежной что-то наподобие хоккея. Шайбой служил конский шевяк.  Замороженный он бывал крепким, выдерживая удары клюшек. Клюшки мы рубили из берёзок в лесу, находили такое деревце, которое вырастало на кочке, начав рост  горизонтально, затем оно переходило в вертикальное положение и естественно  представляло собою клюшку.  Находили экземпляры, ствол которых,  бывал,  очень удобно изогнут,  такой инструмент высоко ценился, считаясь  очень даже классным снаряжением для хоккея.

 А ещё катание на лыжах.   Катание на санках, на велосипеде.  Мастерили  рогатки.  Стрельба на точность, или по воробьям.  Копание огорода, заготовка дров на зиму, таскание воды круглый год.  Пасти корову, косить сено, топить печку, убирать в стайке.   Мытьё полов, картошку полоть, картошку окучивать, картошку копать, присматривать  за  маленькими братьями и сёстрами.   Быть маленьким ребёнком  и взрослым одновременно…

 Первую учительницу звали Татьяна Дорофеевна. У меня остались тёплые воспоминания о ней. Учёба не доставляла мне трудностей. Помню, разрешили нам в школьной библиотеке брать книги.  Пошёл и я. Взял по рекомендации библиотекаря пару книжек, на уроке прочитал, а на переменке пошёл менять. Отругала меня библиотекарь и сказала: придёшь через неделю.  Может быть, поэтому я и хулиганил в школе. Скучновато было на уроках.

В первом классе, к празднику Октябрьской революции,  принимали  в октябрята. Процедура простая, но многозначительная. Просто на грудь первоклассника прикрепляли звёздочку с портретом Ленина.  Голова маленького Ленина, была  в центре звёздочки, что обозначало единение носителя  значка с автором бунта народного. Была такая система политпросвещения и политоболванивания.  Такую экзекуцию прошли мои старшие сестра Валя и брат Саня. Я уже не помню,  как они вышли из этого процесса, но я понимал,  что нам сектантам, быть октябрятами не к лицу.

 Ко  дню такого посвящения в революционеры всем было велено сдать по десять копеек на звёздочку и по двадцать пять копеек на чай и пирожное. Я не сдал ни на то, ни на другое. Татьяна Дорофеевна зовёт наш класс в актовый зал. Там просто была комната по-больше,  чем класс. Я выражаю намерение идти домой. Она убеждает меня не уходить, ведь весь класс, а значит и ты, должны быть на торжественном мероприятии.  Она по очереди каждому надевает звёздочку, доходит и до меня. Я не даюсь, я ведь не сдавал десять копеек. Хорошо. Татьяна Дорофеевна завершает процесс, оставив меня без Ленина.  Я волнуюсь, неужели пронесло? Затем уже чай, пирожное, банкет, одним словом.

Опять моя попытка уйти не удалась, учительница добродушно усадила меня за стол и предложила и чай и пирожное. «Я же денег не сдавал»,- пытаюсь я возразить, возразить несмело, скорее,  с желанием съесть пирожное. Так при тайном желании съесть, и при некотором нажиме Татьяны Дорофеевны я отведал вкусности, которой доселе и не пробовал. Завершается чаепитие  тем, что моя учительница прикалывает мне звёздочку. На мои возражения, она просто и убедительно говорит: «Ты пирожное съел, чай выпил,  вот и звёздочку  прикрепи».

Постыженный, я шёл домой. Первое испытание не выдержал. Однако ни мама, ни папа,  никаким словом и даже намёком не укорили меня.

 Заметным фактором детских воспоминаний остаётся ещё пара таких неприметных и малозначительных вещей.  Радио. Это сегодня уже вчерашний день. Но тогда в далёком сибирском городке, это было наравне с электричеством. Первый радиоприёмник «Родина», если я правильно помню, с питанием от батарей, был торжественно внесён в избу. Присоединили питание. Это вовсе не вилка в розетку. Это комплекс батарей, огромных кубов, которые были больше, чем радио. Растянули проволоку, антенну. Включили. Крутят ручку настройки. Чудо! Голоса. Музыка. Шумы,  Языки непонятные. Но нашли и то, что искали. Сквозь треск глушилок и помех, прорывается голос проповедника. Радио Монте-Карло. Ухом в  динамик.  И удовольствие и гнев. Есть в эфире проповедь Слова Божьего. Но в эфире это нужное слово подавляет шум глушилок.

У меня именно с этих пор родилось  и не исчезло желание узнать нечто иное, чем то, что звучит на всех уроках, пишется во всех газетах, и  утверждается на собраниях, школьных профсоюзных и партийных.  Испытываю особое чувство благодарности Богу, что именно через такие мгновения,  я понимал многообразие взглядов, убеждений, жизненных установок. Ведь рядом с радио были ещё стопки газет, бывал в нашем доме даже одиозный журнал «Наука и религия».  Вспоминаю об этом ещё и потому, что в газетах, которые мы читали,  писали в ту пору: «Сектанты  Сипко детей своих держат в изоляции, не разрешают читать книги, нет в доме газет и тем более радио. Детям не разрешают заниматься спортом. Не разрешают общаться со сверстниками. Детей лишают возможности развиваться, заставляют часами творить молитвы» — и прочее в таком же духе. Однако на самом деле я  был  читателем  в двух библиотеках. Я играл в школьных соревнованиях в шахматы. Я играл в баскетбол, в гандбол.  Лыжные гонки. Это благотворно сказывалось на нас, я,  по крайней мере,  знал цену атеистической  пропаганде.

В библиотеке,  кстати,  со мной приключилась история. Однажды, мы вместе с Сашей пришли в библиотеку. Хозяйка, молодая женщина отозвала меня в сторонку. Начала спрашивать о том,  где должно быть собрание в субботу. Я наивно предположил, что она тоже  верующая, но, очевидно, не была на предыдущем собрании. Обычно все участники собрания, расходясь,  знали, где будет следующая встреча. Об этом просто кто-то из участников громко заявлял, приглашая всех к себе. «Кажется, у Ольшанских» — сказал я. Сказал, да и забыл. Однако, некоторое время спустя, папа, возвращался из очередного вызова в органы. Проходя мимо меня, он с негодованием произнёс: «Предатель». Ни слова больше. Я не посмел задавать вопросы, хоть и не понял в чём именно моё предательство.

Уже где-то в зрелом возрасте, он поведал мне, что в ту субботу, менты устроили погром. Парни у Ольшанских,  где верующей была только их мама, Ульяна Ивановна, были уже зрелые, крепкие. Муж её и сыновья были сочувствующими, и потому в их доме собрание бывало нередко. Они устроили ментам и дружинникам «дружескую встречу». Потом уже местная  газета «Ленинский путь»,  что истинно так, напечатала статью о том, какие же баптисты хулиганы и как они ментов побивали…. Отца, как руководителя сектантов вызвали в органы. Там,  конечно,  как это бывало всегда,  приговорили  его к штрафу, но самое интересное, они ему представили дело так, что это его сын, т.е. я  «заложил» их.  Так я стал предателем.

Это, был,   наверное,  самый разгар борьбы с религиозным мракобесием во времена Хрущёва.  Власти приняли решение забрать детей из семьи лидера сектантов, дабы  воспитать их в духе строителей коммунизма.  Пришли. Комиссия. Строгие дяди и тёти. Было страшно. Вели перепись. Пытались нас, детей, успокоить, мол, мы сделаем, что вы будет счастливыми.  Бог не допустил. Слава Ему! До сих пор с ужасом представляю, что бы было, если бы забрали в интернат?   Наверное,  госбюджет был маловат, чтобы столько детей сразу взвалить на содержание государства. Мы остались в семье.

Но зашли с другой стороны.  Руководителю сектантов Сипко и ещё одному активисту Талько, он был двоюродным братом отца, тоже  с хутора непокорённого,  предъявили обвинение в тунеядстве. Забрали в суд с работы. Свидетелей ведения паразитического образа жизни было достаточно. Самый гуманный суд в мире присудил пять лет, оставив восьмерых детей сиротами.   Увезли далеко в Восточную Сибирь. В Братске  строили ГЭС. Рабочие были нужны. Комсомольская стройка.  Всесоюзная ударная.  Братск город красивый. И ГЭС Братская величественная и красивая.  Самое красивое в Братске, это церковь евангельских христиан баптистов.  Талько  Ивану Трофимовичу также дали пять лет, но увезли в Бодайбо. Север Иркутской области.

Батя в ссылке. Нас, что называется, семеро по лавкам.  По улице лошадка тащит  ящик  с хлебом на санях.  Мы к таким повозкам цепляемся, катаемся.  Кучер спрашивает: «Как без отца-то, хорошо»?  Думаю. «Если скажу, что хорошо», скажет, «видишь, как сектант, враг народа  детей терроризировал.  Правильно осудили. Хоть дети теперь свободны будут».  Скажу:  «Плохо без бати». Скажет: «Ну, и где ваш Бог, Которому вы молитесь?»  Так и не знаю, что было в сердце того кучера, но в моей памяти осталось это мгновение, как урок. Слово может  выражать разное, и понято может быть  по-разному.

Детские переживания бывают очень серьёзные.  Я не отношу к таковым нередкие избиения сверстниками. Учителя, показывая на меня, говорили вслух всего класса: «Родители их — немецкие шпионы». Иногда, почему-то, говорили:  «американские шпионы». Такие откровения воспринимались моими одноклассниками как партийное задание. И тогда уже — «делай ноги». Не всегда удавалось дойти до дома без пионерских побоев. Иногда скооперировавшись с Сашей, мы вдвоём держали оборону. Но и нападавшие объединялись. Выстояли. Такое атеистическое воспитание благотворно сказалось на нас. Двенадцать  детей,  изрыгнув безбожный корм, все стали христианами.

Есть женщины в русских селеньях... Хуторские  трудности  на моём веку решала в основном бабушка.  Дед болел астмой. Когда-то повредил ногу, ходил он с палочкой. Был грузноватым и тяжёлый труд ему был не под силу.  Бабушка поднимала нас ночью. Прохлада, роса, травка поддаётся косе. Народное: «Коси коса, пока роса», мы познавали на практике. «Унучики!» – шептала бабушка нежно. «Вставайте! Пока роса и комаров нет, надо косить»! Два часа ночи. Но влажная от росы трава, поддавалась косе, даже в наших ребячьих руках. С наступлением же дня, трава становилась упругая, косить было труднее, и мы,  возвращались домой.  Собирать сено в копны, было уже удовольствие. Запах сена – это неповторимый аромат, в себе собравший все краски разнотравья сибирского. Сено — это мягкая постель. Копны надо было вывозить,  не теряя времени, ибо парни из соседних деревень заберут и с концами. Для вывоза сена была у них телега, а впрягали в телегу корову. Эх! Прокачу!   Заготовка провианта на зиму, сбор грибов, которые сушили и солили, ягод, которые варили и просто водою заливали, всё это вместе с соленьями было заботой бабушки Агаши.

Таким  в памяти моей сохранился и образ мамы. Мать Героиня по указу Верховного Совета  СССР. Золотая звезда.  Родила и воспитала двенадцать детей.  Газа и сегодня нет в том сибирском городке. Тогда даже и угля не было. Дрова в лесу заготавливали, свозили к дому,  пилили вручную, кололи на чурки, и так утром и вечером долгие и морозные зимы  согревали жилище. Водичку носили из колодца, не так чтобы за тридевять земель, но и не за углом. После того, как провели электричество, проложили по улице и водопроводную трубу. Воду  уже речную, где-то даже очищенную, хлоркой обеззараженную мы брали уже из колонок. Но таскать приходилось ещё дальше.  

Так вот мамина вахта   была бессменной. Без выходных. Без отпусков.  Совсем недавно обсуждая дела давно минувших дней с сестрой моей Надеждой, мы попытались представить маму.  Нет её в нашем воображении в красивом окружении, в кампаниях, застольях, или же на отдыхе. Она у плиты, она у стола, она у корыта, она с ребёнком на одной руке, другой качает люльку. Она у дверей. Провожает. Она у дверей. Встречает.   Даже стало  больно сердцу, что жизнь наша пролетарская, обречена была на неимоверно тяжкий труд.  Коровку подоить, молоко процедить, яички у кур собрать, всё это как-то автоматом. Правда, было мукой даже для нас, пацанов, когда проходило лето, и раз за разом мама ходила по исполкомам, выпрашивая покос. Медали не работали. Покоса не давали.  Деляну для заготовки дров не выпросить.

Хрущёвская КПСС  решила, что приусадебные участки нужно ликвидировать.  Частные хозяйства даже в колхозах урезали до смешных десяти соток, а животных сократили до минимума. Тара  был городом, и потому в городе всё должно быть по-городскому. До сих пор не могу спокойно проходить мимо административных зданий, где чиновники, хозяева жизни главной своей обязанностью считали,  и до сих пор считают,  запрещать, мешать, отказывать, не давать, или,  по крайней мере,  предлагать придти в другой раз через неделю, или написать новое заявление. Особенно сегодня, когда полстраны стоит заросшей бурьяном, и постройки у домов бывших колхозников развалились, и деревни опустели.  Теперь предложить заселять  пустыри можно разве что китайцам. 

Воспитанные коммунизмом работать мы разучились абсолютно. 

Тогда у нас родилась песня: 

 «Мы не пашем, не сеем,  не строим!
Мы гордимся общественным строем».

Нет желания работать, ни  для себя,  ни для страны, ни для Бога. Однако трудиться Бог заповедал нам шесть дней в неделю. Так жили наши старики, в послушании Божьему повелению.   Мама при этом,  ещё натаскав воды и нагрев её на керосинке, перемывала нас на ночь, она обстирывала нас, и это, кажется,  был процесс непрерывный.  Она шила  нам одежки, штопая, перелицовывая, она шила занавесочки и покрывала, чтобы в доме было красиво. Она  вышивала, вязала рукавицы и носки, готовила вкусности к праздникам. Какие пирожки, какие пельмени готовила она!  Пальчики оближешь. Их ведь надо приготовить такой объём, что теста ставила она ведро.

Она ходила на школьные собрания, выслушивала там претензии учителей, и сохраняя их в сердце своём, высказывая нам укоризны, как бы извиняясь. Желая помочь нам исправиться, нам, неслухам, даже ремень отца не помогал, и она берегла нас от ремня.  Помню по-особому,  время вдовства её, когда папу осудил наш самый гуманный суд в мире.   Я думаю, что именно в те дни в моём подсознании сформировалось понимание церкви, как семьи, где все любят друг друга, заботятся друг о друге.  И ещё осталось в памяти женское священство. Мужиков посадили, собрания разогнали. Нет собраний. Нет проповедников.  Я видел, как иногда, некоторые женщины приходили к нам в дом. Доставали Библию. Читали.  Кто-то что-то говорил.  В утешение.  О Христе,  Который любит.  Который  знает.  Который хранит.  Который терпел, и нам велел.  Потом молились. Плакали.  Сегодня я понимаю, что так сохранял Господь церковь.

 Никогда не слышал, чтобы мама выразила гнев, разочарование.  Даже в болезни, она лишь сожалела о том, она извинялась,  что нужно сделать ещё  то и другое, а вот она не может.  Это мама, при помощи братьев и сестёр по вере, добралась до Хрущёва, и дело отца пересмотрел Верховный суд. Приговор отменили.  Сам я был неслух, да и все мы были из одного теста.   Бывали мирные и дружные, бывали гневные и воинственные.  Каждый  упрям, горд, своеволен. Каждый личность, эгоист, с характером обидчика и обижающегося.  Каждого мама любила. Каждому отдала своё сердце. И с каждым пошла в жизнь. В обретение профессии, в армию, в институты. Она пошла с каждым из нас в любовь, в семьи наши. Она приняла всех невесток и всех зятьёв. Никого не унизила, не осудила. И я никогда ни от кого не слышал укоризны в её адрес.  Как никогда не слышал от неё, укоризны в адрес детей своих.  Любовь её была по истине безраздельной.  

 В девятом классе мои школьные дела, как впрочем и все житейские,  достигли дна. После восьмого класса, ушли ребята, с которыми я был дружен. Напряг по всем фронтам.  Перспектив в родном городе я не видел,  и это ещё более обесценивало всё. С горем пополам окончив учебный год, мы подались в Омск. Одноклассник мой, собрался поступать в строительный техникум. «Давай вместе?». «Давай!».   Мы уезжали на учёбу, уезжали из детства, уезжали надолго, уезжали навсегда….

Корабль,  сбавив ход, маневрировал, причаливая к дебаркадеру Тарского речного порта…

Пристань. Автобус. Улица Карбышева. Дома друзей детства. Уличные тупики —  наши стадионы, где мы играли в войну,  в лапту, в футбол.  Вот уже виден и дом наш. Восемь лет прошло с тех пор,  как я уехал из Тары. Не помню сейчас, кто из братьев и сестёр были на ту пору дома. Меньший брат  Сергей родился, когда я уже ушёл из дома,  и я никогда его не видел.  Мама, хранительница очага встретила нас. Папа ещё не пришёл с работы. Суета размещения. Знакомство свекрови со снохой, и внуками. Знакомство снохи со свекровью и внуков с бабушкой.  Подарки вот вам.  Оханья да аханья женского извинения.  Неожиданно. Ничего не готово.  Как же так! Хороший период снятия напряжения. Прошёл он прилично и уже мы чувствуем себя дома. Мама — всегда мама.

 Приходит и папа. Обнялись. Помолчали. Приглашение за стол. Папа, сурово: «Ну, вы,  наверное,  без стопки к столу не садитесь. Мы же не имеем такого обычая. Извините». В ответ: «Да нет, мы ничего и не ожидаем».  «Мы молимся перед едой». Помолился. Дети наши, чуть младше Сергея, дяди своего,  нашли в его лице своего компаньона, и враз преодолели  трудности  установления отношений. Помаленьку и мы, завели разговор. За жизнь, за планы… «Мы в собрание».  «Мы с вами». Конечно, наша готовность пойти в собрание смягчила атмосферу, сделала нас как бы своими. Мама тем временем мои одежды в  приличный вид приводит. Запах табака, привычный для нас, в родительском доме ощущался остро и был зловонием. Его не удалить из одежды никакими припарками. Так и пошли мы на собрание впервые в жизни, вместе с женой.

 Моё сердце томилось мучительным сознанием своей вины перед Богом. Никто мне не говорил о необходимости покаяния, но все дни отпуска в родительском доме меня терзала эта мысль. И каждое собрание, в субботу и в воскресенье, и  в среду, я шёл, желая стать на колени и сказать: «Господи! Прости меня, грешника»! С Валей я не мог говорить о своих мучениях. Она, спасибо ей, не докучала. Вообще, вспоминая сейчас свои борения, живя в себе, я оставил и её и детей наших. Она держалась тактично, мудро, спокойно. Молодец Валя. Спасибо тебе.

 Ни папа, ни мама, не пытались нас увещевать, призывать, или угрожать вечными муками. Это вообще характерно для родителей моих. Так и в детстве было. За проступок можно было получить по полной, батюшка мой сильно любил меня, и потому розги не жалел. Случалось и так,  что армейский ремень не выдерживал. Но никогда не внушал каких бы то ни было религиозных требований. Конечно, семейные молитвы мы как само собой разумеющееся совершали все вместе. Когда группы гонимых христиан собирались в нашем доме, мы хоть из соседней комнаты, но наблюдали, слушали, и даже пытались проникать, чтобы побыть со взрослыми и взрослыми.  Жизнь его, вера его, верность его были лучшим свидетельством о Господе, лучшим призывом к покаянию.

Так почти месяц провели мы в Таре и поехали в Малиново. Это прекрасное место, простор, озеро, дом Вали, друзья её детства. Здесь её любимая бабушка. Здесь её мама, братья и сёстры её. И некоторые мои друзья. Но, однако, дружба требовала подкрепления, а оно было в вине. Вино же я уже не захотел пить. Это, конечно, сразу вызвало настороженность, общение потеряло изрядную долю интереса и смысла. Прогулки по лесам были омрачены тяжёлыми мыслями о Божьем суде. Купание в озере не остужало моего взволнованного сердца. Общение с родными Вали и друзьями давались мне с трудом.   Мучения душевные преследовали меня.

 На  оставшуюся неделю отпуска мы вновь едем в Тару. Туда же, в отчий дом приезжает со своей семьёй старший мой брат Александр. Он в Киргизии на ту пору жил, был членом   церкви, и даже проповедовал. Его блуждания подростковые были уже позади. Он радовал родителей. Был благочестив, красив, успешен. Не виделись со времени моего призыва в армию.  Он  вместе с Олей, женой своей, пришел на призывной пункт.  В среду мы были на собрании. Последняя неделя отпуска. Шанс спасти свою грешную душу исчезает.

 Я помню, как в собрание вошёл молодой человек. В голове: «когда войдёт полное число язычников, двери закроются»… Может именно этот молодой человек сейчас покается и последний шанс уплывёт буквально из рук… Песни. Проповедь. Песня. Проповедь. Приветы. Приглашение к заключительной молитве. Не помню,  начал ли ведущий собрание эту молитву или нет, помню, как я опустился на колени  и из груди моей вырвался вопль к Богу. «Господи! Прости меня». Слов достаточно дал мне Господь. И вылитая боль, страх и стыд, освободили сердце моё. И в освободившееся сердце Господь влил живительную  благодать Святого Духа. Это красивые религиозные слова. На самом деле состояние описать невозможно.

  Тот молодой человек, появление которого помогло мне, подошёл ко мне, и всю дорогу до дома выспрашивал у меня, что произошло, кто ты и откуда, и я в детской наивности отвечал ему. Затем уже брат мой включился в беседу и, взяв его на себя, узнал, что он, работник компетентных органов,  пришёл подсмотреть за сектантами. Слава Богу! Я же пребывал на седьмом небе. Оставшиеся дни до отъезда я пел, вместе с братьями и сёстрами. Вспомнились песни, которые мы пели в детстве. Слушал наставления и поздравления, близких семье нашей людей. Совсем не думал о будущем.  Валя жена моя пребывала в молчаливой задумчивости. Её душа была погружена в осмысление тайны происходящего. Но Господь и ей дал покаяние. В последний воскресный день нашего пребывания в отпуске она покаялась в собрании Тарской церкви. Любимой церкви моей.

 Александр подарил нам магнитофон. Несколько кассет с христианскими песнями, с проповедями. Папа подарил Библию. Несколько журналов «Братский Вестник».  Маленький Новый завет карманного формата. Вечер перед отъездом мы пели песни нашего детства. Пришли друзья семьи. Говорили добрые слова. Было много улыбок. Пожеланий. Молитв. Мы уезжали в старую и новую Якутию. Мы уезжали в тревоге. Мы уезжали в любви.  Дух Святой наполнял нас. Бог был с нами!

  Христос принял нас! Слава Ему!

Можно сказать, что до уверования, я имел жизнь вовне, в какой бы окраске она не была, и пустоту, мёртвость внутри…

С покаянием произошёл переворот. Внутри ощутил свет и радость жизни, вовне же открылась враждебная среда, в себе содержащая лишь грех…

Мы едем с Богом!

На сердце лишь песня одна.

И в радости льётся она.

Всегда, как живая волна:

Мир! Мир! Дар Божьей любви!

Мир! Мир! Покой! Чудный подарок небес!

О! Сладостный, сладостный мир!

Мир!  Мир! Дар Божьей любви!

Опубликовано на основании материалов сайта Сергея Балабанова: www.sbalabanov.ru

См. также:
Вхождение в дом Отца. Часть 3 (Сипко Ю.К.)
Вхождение в дом Отца. Часть 1 (Сипко Ю.К.)