Слово в России

Слово в России

Слово Божье…

«В начале было Слово, и Слово было у Бога и слово было Бог. Оно было в начале у Бога» (Ин 1,1-2). Эти исполненные глубочайшего смысла слова открывают четвертое Евангелие, им посвящены многие тома бесчисленных богословских сочинений. Мы не будем на них останавливаться, отметим только, что «в начале» здесь означает не просто точку отсчета на временной оси, а первопричину всего сущего: «Все через Него стало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет» ( Ин 1, 3-4).

Словом было создано всё, Слово Божье и потом непосредственно вмешивалось в ход истории, меняло его, творило чудеса. Как писал замечательный поэт Николай Гумилев: 

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял свое лицо, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

…

Но забыли мы, что осияно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это - Бог.

Слово Божье не утратило своей силы и в наши дни, всё по-прежнему направляется и движется Богом, Его Словом, а вот люди все больше утрачивают способность разглядеть направляющую руку Божью за кажущейся сумятицей и невнятицей происходящего.

А между тем только слово Божье по-прежнему творит волю Господа: «…слово Мое, которое исходит из уст Моих, - оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис 55,11). Есть замысел Бога о мире, который Он и осуществляет с тех самых пор, как сотворил мир «из ничего». Высшее творение – человек, создан «по образу и подобию» Божьему и потому тоже способный творить, но, в отличие от Бога, Который благ и творит только добро, человек грешен, и наряду со способностью творить добро обладает – и часто пользуется – способностью творить зло. 

К Богу невозможно прийти, не родившись свыше, не преобразовавшись в новую тварь, не отказавшись от греха. Христос звал не просто говорить правильные слова, но и жить по заповеди Его. «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам» (Ин 14,21). А если человек объявил себя христианином, но как пил так и пьет, как бил жену, так и бьет, как обманывал, так и обманывает, как крал так и крадет, как сквернословил так и сквернословит, то он не родился свыше и соблюдение обрядов и повторение некоторых формул не поможет ему, ибо, как сказал Сам Спаситель: «Не всякий, говорящий Мне: "Господи! Господи!", войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного» (Мф 7, 21). 

Между тем вокруг нас немало повторяющих правильные слова, а волю Отца Небесного и Самого Иисуса, выраженную в Их заповедях, не исполняющих. О таковых сказал пророк Исайя «…этот народ приближается ко Мне устами своими, и языком своим чтит Меня, сердце же его далеко отстоит от Меня, и благоговение их предо Мною есть изучение заповедей человеческих» (Ис 29,13.).

Не будем углубляться в философские тонкости о созидательной роли Божьего слова – тема необъятная, без специальной подготовки никакой общей эрудиции, никаких общих знаний не хватит. Всякий жаждущий постигнуть мудрость легко найдет соответствую литературу. Скажем только, что сущность веры состоит прежде всего в признании иного плана бытия – высшего, подлинного, который является первопричиной того несовершенного мира, в котором мы обретаемся. Тоска по этому высшему Бытию, тоска по Богу звучит в прекрасных словах псалмопевца: «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога, ибо я буду еще славить Его, Спасителя моего и Бога моего» (Пс 41, 6 и 12). Слово Божье, Библия, объясняет нам источник этого смущения и указывает единственный надежный способ преодолеть его – для этого надо уверовать и уповать на Бога. Все остальное – плотские радости, успех, удовлетворение земных потребностей – не в состоянии дать покой душе, мятущейся без Бога.  

             … и слово человеческое

У нас речь пойдет в основном не о том слове, которое Логос и которое «было вначале», а о человеческом слове. Оно тоже не бессильно – но лишь в той мере, в какой соответствует Слову Божьему. В нем может быть отблеск того подлинного Слова, о котором говорится в первом стихе Евангелия от Иоанна. А может и не быть. Видимо, именно такое человеческое слово имел в виду апостол Павел когда писал коринфянам: «…но я скоро приду к вам, если угодно будет Господу, и испытаю не слова возгордившихся, а силу, ибо Царство Божие не в слове, а в силе» (1 Кор 19-20). Тут явно подразумевается не Слово «в начале», а слово   возгордившихся в своей суетности людей, которым неплохо владеет и лукавый.

Иногда различают два способа восприятия действительности и, соответственно, два способа отношения к слову. Первый – платоновский, названный по имени древнегреческого мыслителя, которого считают первым уже   «профессиональным философом», но в то же время и еще «традиционным мудрецом». Он искал «беспредпосылочное начало», в котором с некоторыми натяжками можно усмотреть аналогию библейскому Логосу. Он различал вечные идеи как подлинное бытие (по нему тоскует человек и к нему стремится его ум) и земное бытие как их инобытие и несовершенное подобие. Эмпирический мир, в котором мы обретаемся, обусловлен Миром Иным, он же высший, он же подлинный.

Позднее эти соображения легли в основу спора реалистов, наделявших идеи (слова) реальным существованием и номиналистов, утверждавших, что идеи существуют не в действительности, а только в нашем уме, действительным же существованием наделены только единичные вещи. Считается, что русское мышление тяготеет к реализму в таком философском смысле, оно верит в подлинное существование идей. Конкретные вещи – явно низшего плана, мир, в котором они существуют – мир низменный, не заслуживающий уважения и (для некоторых) даже внимания. Тем не менее для многих современных философов наличие общего в конкретных вещах (т.е. в низменном мире) есть свидетельство (а то и доказательство) существования неких идеальных сущностей, лежащих в основе реальных вещей   (в пределе - Единой Сущности, Бога).

Платона вспоминают чаще всего в связи с пословицей «Платон мне друг, но истина дороже». Нам, однако, этот философ и мудрец часто оказывается дороже истины. Раз   идеи, слова обладают самостоятельным существованием и явно выше презренных конкретных вещей, то они полагаются своего рода первопричинами, первосущностями, в нашем же несовершенном мире существуют только их несовершенные отражения; а потому   действительности предлагается покорно следовать за прекрасными идеями.

Иногда это изрядно портит жизнь: если приглянулась какая-то идея, концепция - например, идея всеобщего коммунистического счастья - то надо под нее переделать действительность, не считаясь ни с какими издержками ("уж больно хороша"). Уважения к имеющемуся порядку вещей нет никакого, нет и уважения к людям, живущим при этом порядке. Именно   такое отношение к эмпирической данности делает жизнь невыносимой, ибо давно было сказано: вечно взыскующие града Китежа и на меньшее не согласные, обречены жить в городе Глупове.

Всякое сомнение в вот-вот должных наступить благодетельных последствиях решительных мер по перекройке действительности рассматриваются как ретроградство, а то и похуже, всякое слово критики преобразования - как реакционность и нежелание двигаться вперед по пути прогресса. Вот и творят, что хотят. Салтыков-Щедрин говорил о чиновниках центрального аппарата власти как о "петербургских озорниках", современные «озорники» оставили их далеко позади по озорству. И еще он говорил, что результатами озорников не проймешь: если после них образуется пустыня, то они только скажут, что стало быть, иного и не заслужили по причине кувшинности.

При платоновском подходе торжествует свободная игра мысли и воображения. Для него характерна устремленность ввысь при полном невнимании к земному (мыслями, воображением в небесах, в сфере абсолютного блага; а на земле - свинарник и ГУЛАГ); предпочтение (по Ницше) дальнего ближнему при отвращении к земному ("низменному", "мещанскому"). Наиболее увлекательным оказывается строительство воздушных замков. Само по себе это занятие можно было бы признать и безвредным, а мечтательность - простительной слабостью. Однако мечтатели ломают и уродуют жизнь в угоду очередной прихоти. Причем утверждается, что преобразования можно провести решительно и быстро ("Рожь не поспеет, как социализм будет готов", - говорили чевенгурцы). Этим у нас страдали и страдают не только образованные верхи, которые обвиняются во всех российских бедах, но и не очень образованные низы, как-то сразу поверившие в тот же коммунизм и рьяно взявшиеся строить его, забыв и веру, и царя, и отечество.

Аристотелевское начало, представленное у нас очень слабо, практически отсутствующее, предполагает пристальное внимание и уважение к данности, которую человеческие слова не творят, а лишь описывают, и чем точнее, тем лучше. Вещи существуют сами по себе, а идеи – всего лишь их отражение в сознании. Данность, эмпирика заслуживают уважительного отношения, но как раз это в России всегда трактовалось как заземленность, узколобость, бездуховность и потому презиралось. Аристотелевский подход - это принцип английского газона, он предполагает постепенность, основательность, тщательное взвешивание возможных последствий любых действий, к чему у нас просто неспособны, к чему часто испытывают подлинное отвращение. Главное - "чтоб дух захватывало" , "чтоб ветер в ушах свистел".

Платоновский подход мы предпочитаем не потому, что начитались Платона, а труды Аристотеля нам как-то не попадались. Платоновский подход дан в виде природной склонности, которая предполагает принцип "как только... (найдем идею), так сразу ... (получим счастье)". Тут очень легко скатиться в паранойю - многие и скатываются, так как захватившая воображение идея без труда превращается в моноидею, в idee fixe. Подтверждение ей ищут не в жизни, а опять же в сфере идей, искусственных образов. Цитата из художественного произведения считается веским доказательством, в религиозном споре о католичестве совершенно спокойно могут привести цитату из легенды о Великом инквизиторе, хотя судить о католиках по этой легенде - то же самое, что судить о цыганах по поэме Пушкина «Цыганы». Поверхностные афоризмы и фольклорные формулы («наши перегородки не достают до неба» или, из другого ряда, «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», а то и вовсе бессмысленное «Выше знамя..!» и т.п.) заменяют продуманные концепции и тщательную работу мысли, обладают какой-то завораживающей силой.

Это уходит в седую древность, когда мир был еще заколдован и принадлежал демонам (по мнению некоторых мыслителей расколдовала его и вернула Богу только Реформация). В ту же древность уходят и некоторые заклинания, похожие на приведенные выше формулы, вроде «Дождик, дождик перестань», пришедшие к нам из незапамятных времен. Об этом свидетельствует ритмическое сходство с английским Rain, raingoaway –   в основе и русского и английского вариантов явно лежит один и тот же интонационный рисунок, которым пользовались наши далекие предки во времена праиндоевропейской общности. Они заклинали стихийные силы такими формулами и верили в их действенность. Чем-то сходным пользуются и творцы нынешних лозунгов, стремящиеся найти емкие формулы, способные объединить людей.

Тягу к такому объединению, не всегда основанному на здравом смысле, отмечал еще Ф. М. Достоевский: «Увлекает тоже очень русского человека слово все: «я, как и все», - «я с общим мнением согласен», - «все идем, ура!» Но есть тут и еще странность: русский человек сам себя обольстить, прельстить, увлечь и уговорить очень любит» (Ф.М. Достоевский. ПСС. Т. 26, Л., 1984, с. 47).

Любит и сейчас: в таком не совсем адекватном состоянии погруженности в мир слов-заклинаний, «обольщения и прельщения» пребывают у нас многие, даже большинство. Как уже говорилось, это явление уходит корнями в седую древность, когда люди не знали подлинного Бога, когда торжествовало магическое сознание, для которого имя   намного важнее сути. Они создавали (многие и сейчас создают) какой-то параллельный выдуманный мир, в котором и обитают. Примитивные племена убеждены, что   вещи и явления суть не то, чем они кажутся, не то, что они есть – и обязательно находятся люди, берущиеся показать их «подлинную суть», всякие маги, чародеи, колдуны. Полно таких магов и вокруг нас.

Библия предупреждает: «…не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего» (Втор 18,10-12). Сказано очень ясно, но, как ни печально, и в наши дни в России среди именующих себя христианами, немало таких, которые обращаются и к вышепоименованным людям, «мерзким перед Господом», равно как «…к вызывателям умерших.., к шептунам и чревовещателям» (Ис 8,19). И бывало, что к таковым приравнивали писателей, «тружеников пера», мастеров навевать «сон золотой», иногда даже прямо обвиняли их во всех бедах, постигших Россию, о чем чуть позже.

Но сразу можно сказать, что едва ли литература виновата в постигших Россию бедах. Они всегда и везде от незнания Бога, от неправильного поклонения и служения Ему, от того, что люди слушают других людей, а не Самого Господа. Слово, Которым был создан мир, Которым «останавливали солнце» и «разрушали города» подменили словом человеческим, каковым является и человеческое же предание. Об этом говорил Сам Христос: «… вы, оставив заповедь Божию, держитесь предания человеческого (Мк 7,8).

О таком «оставлении» с тревогой пишут и некоторые православные авторы: «Иконописи, песнопениям, аскетической литературе, акафистам и канонам уделяется куда больше внимания, чем Священному Писанию - центру и источнику христианской жизни, поскольку оно говорит о личности Христа... БИБЛИЯ оказывается в этом случае лишь фоном, а основное внимание направляется на Святых Отцов, Добротолюбие, Феофана Затворника, Игнатия Брянчанинова, иконы, пение. Учителем становится не Писание, а Предание» (Александр Борисов. Побелевшие нивы. М., 1994, с.53,54.). 

Говорить о равночестии Писания и предания, считают протестанты, признающие принцип SolaScriptura, «только Писание», недопустимо, это значит уравнивать Слово Божье и слово человеческое. Фактически же – ставить предание впереди Писания. Уже приходилось отмечать, что уравнивание Писания и предания неизбежно приводит к подчинению первого второму. В самом деле, отцы церкви, уважаемые богословы, церковные иерархи высказывались практически по всем стихам Библии, давали им свое толкование. И если мы признали предание «равночестным» Писанию, то их толкование уже нельзя обойти, нельзя игнорировать - его надо принимать. Считается, что отцы церкви разбирались в Писании куда лучше ныне живущих, и следовать надо только им. Так они стали между человеком и словом Божьим, загородили его от человека.

Лютер провозгласил нечто совершенно противоположное:   «Я не признаю никаких установленных правил истолкования Слова Божьего, поскольку для Слова Божьего, преподающего свободу во всех отношениях, нет уз (2 Тим 2,9)». Опору на творения отцов церкви он считал недостаточной: «Мы читаем только сочинения Отцов Церкви, ограничиваемся только ими и никогда глубоко не изучаем Писание. И этим мы уподобляемся тем, которые смотрят на придорожные вехи, но по дороге, тем не менее, не идут»   (Мартин Лютер. Избранные произведения. СПб., 1994, с.23, 110).

Вех этих много, часто они указывают в совершенно противоположных направлениях: в корпусе речений отцов церкви можно найти высказывания самого противоположного свойства. Они не образуют того единства, которое представляет собой Писание – последнее не противоречит себе, отцы же церкви сплошь и рядом противоречат друг другу. Уже по одному этому к ним надо относиться со здоровым скепсисом: в патристике есть немало ценного, но в ней же и немало ошибочного. У отцов церкви – а равно и в постановлениях соборов – можно найти не только ценные мысли, но и оправдание всякого рода пакостям (антисемитизму, например), опираясь на предание  можно защищать совершенно противоположные взгляды, в том числе и самые сомнительные. Труды отцов церкви и соборов не могут служить надежным богословским, нравственным и интеллектуальным ориентиром - слишком удобны (даже удобопревратны, если воспользоваться православным оборотом), и потому не надежны. Мерилом может быть – только и исключительно - Писание, которое, полагают протестанты, никак не может быть равночестным преданию: первое от Бога, второе – от людей. Пусть достойных, пусть иногда изрекавших несомненные истины, но все-таки всего лишь людей, а людское, человеческое, никак нельзя уравнивать с божественным.    Sola Scriptura, знаете ли.      

Иные православные мыслители совершенно открыто ставят предание впереди Слова Божия: «Всякое писание, - утверждал А.С. Хомяков, - которое церковь по наущению Духа Святого признает своим, есть Священное Писание» (цит. по: П.Н.Милюков. Очерки по истории русской культуры. М., 1994, Т. 2, ч.1, с.183), т.е. не Писание определяет какой быть церкви, а церковь определяет, каким быть Писанию. Или, как выразился один участник нашего «Форума»: «Вообще-то у баптистов ошибка в самом начале. Почему-то они думают, что Писание создает церковь, хотя, на самом деле, происходит как раз наоборот. По-моему, это очевидно».

Тут несколько неясно выражены субъектно-объектные отношения («Писание создает церковь» - непонятно, кто кого создает), но думается, понятно, что хочет сказать автор: куда Писанию до предания, до церкви. Несмотря на утвердительный пафос творца этой категорической сентенции, очевидно как раз обратное: не может нечто, имеющее смешанную богочеловеческую природу (церковь), создавать нечто, имеющее природу чисто божественную (Писание, Библию). Фактически это означает, что нечто сотворенное (церковь) ставится выше Творца – это нашло свое отражение в «Легенде о Великом Инквизиторе», Достоевского, которую некоторые мыслители применяют и к нашей исторической церкви.

«Врата ада» не одолеют только церковь как мистическое тело Христово, полноту которой знает лишь Сам Христос. А вот институция с уставами, адресами, телефонами, email’ами, штатом служителей и прочими атрибутами земных установлений очень даже может ошибаться и даже неизбежно ошибается. Наша история убедительно доказывает это.    Утверждать непогрешимость церкви здесь, на земле, ничем не лучше, чем утверждать непогрешимость одного человека, папы. Ничто, имеющее хоть что-то от человека, ничто, в чем есть человеческая природа, не может претендовать на безошибочность. 

                      В мире грез…

Дар слова дан нам для постижения Бога и созданного Им мира, однако люди при неправильном понимании Бога пользуются этим даром для заклинаний. А еще он дан нам в утешение и в наслаждение. Эти последние функции выполняет художественное слово, прежде всего поэзия. Художественное слово хоть оно и человеческое, теснее всего связано с божественным словом и может осуществлять некую важную миссию, способствовать постижению Господа и Его замысла о нас, приближать нас к Богу. Или удалять от Него - так тоже бывает.   

В нашей стране высокую миссию приближать нас к Богу несет русская литература, которая во всем цивилизованном мире именуется великой – и с полным основанием. Культура, к которой мы все принадлежим, великая русская культура, является литературоцентричной, или, как иногда говорят, логоцентричной. Это значит что ее высшее выражение, высшие достижения проявляются в искусстве слова, в литературе. Если об американской культуре мы судим прежде всего по кинофильмам, об итальянской – по музыке (хотя и не только), то о нашей культуре мир судит по нашей литературе. И в этом он прав - русский гений отчетливее всего проявляется в художественном слове, и современную мировую культуру и литературу невозможно представить без литературы русской.

Русские «книжные люди», всегда за высшее счастье почитали, как они говорили,    «насладиться чистых духовных словес». И в наше время никто не возражает, когда мы определяем себя как народ Пушкина и Достоевского. Заметим, что и тут без лукавого не обходится: следы его наущений можно обнаружить в творчестве даже самых великих наших поэтов и писателей, начиная с Пушкина, который написал не только вдохновенного «Пророка», не только «Отцы пустынники». Оставим в покое всем известную «Гавриилиаду», напомним написанные в Молдавии строки:

        На этих днях, [среди] собора, 

        Митрополит, седой обжора,  

        Перед обедом невзначай     

        Велел жить долго всей России

        И с сыном птички и Марии

        Пошел христосоваться в рай...

Трудно увидеть здесь христианина, почтительного сына православной церкви… И так чуть ли не у всех наших поэтов: проникновенные стихи о вере, о России и рядом   – откровенное богохульство. Как у Есенина: «Положи меня в русской рубахе // Под иконами умирать», и у него же: «Я хватаю бога за бороду // И молюсь ему матерщиной».  

Тем не менее налицо чрезмерная вера в действенность слова, особенно печатного. Тот же Пушкин писал: «Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все еще думаем: как это может быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!» Достоевский возвещал: «…действительность определяют поэты» (Ф.М. Достоевский. ПСС, т.23., Л. 1981 с.190), и с этим мало кто спорил. Вера (не всегда обоснованная) в значимость людей пера тоже не знала пределов, самые жестокие тираны у нас всерьез побаивались: что скажут о них поэты? Отсюда феномен запрещенной литературы, причем запрещение только способствовало росту ее влияния.

Этот феномен мне - в силу возрастных причин – хорошо известен, я сам знакомился и с «Доктором Живаго», и с «Архипелагом», и с «Моими показаниями» по текстам, полученным от верных друзей - их давали на одну ночь, как тогда говорили, «почитать с фонариком под одеялом». Власть готова была убить – и убивала - за художественное слово, как убила Осипа Мандельштама. Иногда в этом видят проявление нашей особой духовности, хотя гордиться тут особенно нечем: преследование писателей характерно для тиранических режимов любой цивилизации – вспомним Салмана Рушди. Да, «поэт в России – больше, чем поэт», но, в конце концов, у нас то же самое можно сказать о ком угодно – хоть о самом мелком чиновнике, хоть о сантехнике (причем «сантехник в России больше, чем сантехник» звучит даже убедительнее, чем те же слова о поэте).

Справедливо, мне кажется, отмечали, что в ХХ веке в истории нашей литературы более почетное место заняли не те, кто воспевал советскую власть, а те, кто сотрудничал с нею, держа фигу в кармане. Как пишет один автор: «Перемудрившие с фигой отправлялись в лагеря, а слишком активное сотрудничество с властями превращало автора в простого бюрократа от пропаганды». Однако среди поэтов России было немало подлинных мучеников, а потому небезосновательным кажется высказанное кем-то мнение, что у нас они нередко заменяли святых. Как и о святых, о них нельзя было молвить непочтительное слово, и всякое упоминание об их не всегда достойной и пристойной жизни воспринималось (да и сейчас воспринимается) как кощунство и богохульство, как покушение на всю нашу культуру . 

Бесспорно, литература есть ее основание, средоточие и высшее достижение, она - главный итог всей нашей истории. Говорят, что она - выражение судьбы и предназначения нашего народа, и она же – высшее самовыражение русского гения. Ею, полагали многие, Россия оправдается перед Богом, только через нее русская культура вела диалог с другими культурами мира, выступая на равных с ними правах. Литература возвышала человека над «свинцовыми мерзостями» нашего бытия, оправдывала его в собственных глазах.

С. Н. Булгаков в публичной лекции об Иване Карамазове говорил: «До сих пор мы, русские, мало чем обогатили мировую  философскую литературу, и единственным нашим оригинальным философом  остается пока Влад. Соловьев. Однако если мы не имеем обширной и оригинальной научной литературы по философии, то мы имеем наиболее философскую изящную литературу; та сила мысли нашего народа, которая не выразилась в научных трактатах, нашла для себя исход в художественных образах, и в этом отношении в течение XIX века, по крайней мере второй половины его, мы в лице Достоевского и Толстого, даже Тургенева, в меньшей степени и Чехова – идем впереди европейской литературы, являясь для нее образцом. Великие сокровища духа скоплены в нашей литературе, и нужно уметь ценить их».

Иногда это приводило к зазнайству, и другой наш мыслитель, Георгий Петрович Федотов, уже будучи в эмиграции, предостерегал против переоценки влияния литературы на жизнь нашей страны, которая, писал он, якобы «…уже накопила в своей литературе такие ценности свободолюбия, которые могут зажечь священный огонь в новых поколениях. Думать так - значит страшно переоценивать значение книги в развитии души. Мы почерпаем в книгах лишь то что ищет наше сознательное или бессознательное... Да и только ли свободолюбию учат русские классики? Гоголь и Достоевский были апологетами самодержавия, Толстой - анархии, Пушкин примирился с монархией Николая». (Г. Федотов. Россия и свобода // Знамя. 1989, №12, с. 213)

Несмотря на эти предостережения литература долгое время оставалась самой почтенной и уважаемой сферой деятельности. Издать книгу для многих составляло цель и смысл всей жизни. Или опубликоваться в «толстом журнале». Это особое и хорошо описанное явление в русской   литературе и, шире, культуре. Со времен редактировавшегося еще Пушкиным «Современника» «толстый журнал» был средоточием не только литературной, но всей культурной и общественной жизни страны, приговоры, вынесенные на его страницах были окончательными и обжалованию не подлежали. Тон среди них задавали журналы демократической и либеральной направленности, так что многие даже жаловались на засилье и тиранию либералов и демократов в печати. Надо признать, что влияние этого лагеря в литературе и публицистике было куда большим, чем в реальной жизни, а вот когда они оказывались во власти или около нее, их действия часто были неуклюжими и неумелыми и обычно терпели крах.

Мысль о том, что литература – это одно, а реальность – совсем другое, не давалась многим, и только такие проницательные умы, как В.С. Соловьев, отмечали, что надо учитывать такую вещь, как «непрактичность хороших немецких принципов в условиях русской действительности» (В. С. Соловьев. Сочинения в двух томах. Т.2, М., 1989, с.628). Она и сейчас не дается, что особенно ярко проявилось в период преобразований последних лет, когда чужие принципы (пусть и хорошие) взялись пересаживать на нашу почву, нимало не задумываясь об их несоответствии нашим реалиям. За что пришлось расплачиваться многим, в том числе дискредитацией этих принципов, без которых все-таки нельзя, если мы хотим уцелеть и занять достойное место в мире. 

В России, следовавшей платоновскому, а не аристотелевскому началу, всегда плохо различали мир должного и мир сущего. Считалось (и считается), что есть правила, отклоняться от которых в художественном произведении нельзя. Нельзя, например, писать правду о войне – надо «как положено». Даже многие фронтовики не принимали творчество Василя Быкова и Виктора Астафьева, показывавших изнанку войны - «так нельзя писать». Никого не устраивает то, что есть, хотя вроде все знают, что именно «нужно». Однако как только начинают осуществлять это «как надо», опять получают нечто невразумительное.

У нас всякий прекрасно знает, как должно быть (то и дело слышится безапелляционное: "Надо чтобы все..., вот тогда..."), и мало кто интересуется, как оно есть на самом деле. При преобладании платоновского подхода человек плохо отличает должное от сущего, мнение от факта, литературу от жизни, вымысел от действительности; причем первое явно полагается более важным. Человек часто оказывается на грани паранойи, бывает, пересекает эту грань. Как писал один из авторов «Вех», пишущие люди у нас «…часто страдают излишней верой в силу своих призывов» (Вехи. Из глубины. М.,1991, с. 395).

Плохо различают мир реальный и мир виртуальный, действительность и мечтания. Люди пребывают в мире грез, причем часто грезят наяву, выдавая это за особую духовность, хотя чаще это неспособность понять действительность, которую надо отражать не только в красивых, но и в правдивых словах. В России, имея дело с людьми (православными особенно), надо всегда решать вопрос: вот этот человек где сейчас обретается - в реальном мире, или виртуальном? Или то там, то там, иногда не замечая, как переходит из одного мира в другой.

Мы по праву гордимся нашей великой литературой, не осознавая, что действительность находится с нею в вопиющем противоречии: все благородное, честное, доброе, великодушное в избытке представлено в словесности, но очень скупо – в реальной жизни, где многие изъяны предпочитали не замечать. В литературе люди мучаются муками совести – и полная бессовестность, полное бесстыдство в реальной жизни, к которой многие просто не хотят переходить – слишком травмирует. Один из самых глубоких православных умов, С.С. Аверинцев, писал: «…нет никакого добра в психологической наклонности некоторых моих соплеменников и единоверцев переживать переход к реальности непременно как разочарование» (НГ Религии. 13.10.1990, с. 5).

Мой коллега, Е.Б. Рашковский, пишет: «Издержкой этой великой, но во многих отношениях обреченной российско-интеллигентской культуры оказалась слишком высокая степень доверчивости к учительному писательскому слову, слишком глубокая погруженность образованной части общества в тогдашнюю «виртуальную реальность» художественных и публицистических текстов. Этот элемент «логоцентризма» своеобразно сказывался на многих чертах культурной жизни России XIX-XX веков. Облик литературного (т.е. явно вымышленного!) персонажа становился неотъемлемым мерилом человеческого облика живых, невымышленных людей, литературный персонаж, литературная конвенция становились как бы обязательной частью самомоделирования человека в учебном процессе и во внутренней жизни». (Е.Б. Рашковский. Постмодерн, культурная революция или культурная контрреволюция? // Постиндустриальный мир: центр, периферия, Россия. М., 1999, с. 69).

Это и в самом деле так: все битвы ведутся не в действительной жизни, а на страницах художественных или публицистических произведений - там мы необыкновенно благородны, там у нас торжествует добро над злом, свобода над тиранией. За свободу у нас тоже боролась почти исключительно литература, а это плохо и для литературы, и для свободы - она проиграна там, где за нее борется искусство, есть другие инструменты борьбы, более адекватные, о чем ниже.

Все это нисколько не мешало нам вполне заслуженно гордиться своей литературой. Правда, были и у нас, и за рубежом мыслители, которые утверждали, что кроме литературы у нас, собственно, ничего и нет. Им возражал Ф.М. Достоевский:  «Нельзя же, - писал он, - предположить смешную мысль, что природа одарила нас одними литературными способностями» (Ф.М. Достоевский. ПСС, т.25., Л. 1983 с.202). Хотя чем же, собственно смешна эта мысль? У нас, как писал Булгаков, даже философия фактически   была частью литературы, она действительно «наше все». И тут мы не одиноки: в Латинской Америке тоже весьма недурная литература, а вот жизни в латиноамериканских странах не позавидуешь - там обожают своих откровенно неадекватных правителей и терпят их долго.

Мысль о том, что русская литература – это «фейерверк вместо солнца», нечто вроде морока, от которого давно пора освободить россиян, что по ней нельзя судить о народе, высказывалась еще на заре ХХ века, в эпоху «Вех» и позже. Иногда говорили даже о словоблудии, о тяге к вранью, которого у нас с избытком – недаром классики русской мысли считали Хлестакова национальным типом. Но судить о народе только по литературе было бы легкомысленным.

Иван Солоневич писал в работе «Народная монархия»: «Психология народа не может быть понята по его литературе. Литература отражает только отдельные клочки национального быта — и, кроме того, клочки, резко окрашенные в цвет лорнета наблюдателя. Так, Лев Толстой, разочарованный крепостник, с одной стороны, рисовал быт русской знати, окрашенный в цвета розовой идеализации этого быта, и, с другой, отражал чувство обреченности родного писателю слоя. Ф. Достоевский — быт деклассированного и озлобленного разночинца, окрашенный в тона писательской эпилепсии. А. Чехов — быт мелкой интеллигенции, туберкулезного происхождения. М. Горький — социал-демократического босяка. Л. Андреев — просто свои алкогольные кошмары».

Не подействовали эти слова, «расколдовать мир» не удалось, напротив, морок только усилился. Вот пример опасной магии слов:

Хорошо, что нет царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря.

Только звезды ледяные.

Только миллионы лет.

Хорошо - что никого.

Хорошо - что ничего.

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Это жуткое стихотворение написано Георгием Ивановым, которого многие считали первым поэтом русской эмиграции. Может, и хорошо, что такого рода строки перестали завораживать? Ведь отчасти под воздействием этого морока принялись строить рай на земле, а построили весьма убедительное подобие ада, в который лжеучители завели наш народ не без помощи слова, не без помощи литературы.

Один из самых оригинальных и глубоких русских мыслителей, В.В. Розанов писал в «Апокалипсисе нашего времени»: «По содержанию литература русская есть такая мерзость, - такая мерзость бесстыдства и наглости, - как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюбивом, смышленом, покорном,-- что она сделала? Она не выучила и не внушила выучить -- чтобы этот народ хотя научили гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать ("вывозим косы из Австрии", - география)» Это он написал вскоре после революции, и увидел в происходившем верный признак скорого исчезновения России: «Бог не захотел более быть Руси. Он гонит ее из-под солнца. "Уйдите, ненужные люди". Почему мы "ненужные"? Да уж давно мы писали в "золотой своей литературе": "Дневник лишнего человека", "Записки ненужного человека". Тоже - _праздного человека". Выдумали "подполья" всякие... Мы как-то прятались от света солнечного, точно стыдясь за себя. Человек, который стыдится себя - разве от него не застыдится солнце? … Значит, мы "не нужны" в подсолнечной и уходим в какую-то ночь. Hочь. Hебытие. Могила».

А Варлам Шаламов, о котором нам еще придется говорить, писал: «Великие русские писатели-гуманисты второй половины девятнадцатого века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в веке двадцатом». Однако надо и то иметь в виду, что дело здесь не только в литературе и литераторах. Может, они и не без вины, поскольку некоторые из них, по слову М.Жванецкого, «Ненавидели жизнь, которую прославляли, прославляли жизнь, которую ненавидели».

Но главное все же в том, что существовала (и существует) мечтательное и в конечном счете неадекватное состояние умов, daydreaming. И вина здесь не только авторов. Есть не только творец текстов, но их потребитель, есть «заказчик», и есть «исполнитель». И в нормальном обществе главный – всегда заказчик, покупатель, а не исполнитель, не продавец. Это только у нас, где помнят нехватку всего и где «сидеть на дефиците» означало влияние и власть, могли придумать стратегию «энергетической сверхдержавы» и попробовать сыграть роль распорядительницы энергетического дефицита, надеясь таким образом обрести власть над миром. Цивилизованный мир воспринимает такую ситуацию как ненормальную и сделает все, чтобы вернуться в нормальное состояние – и вернется, можно не сомневаться, ибо в нормальном обществе все же главное покупатель, а не продавец. Продавцы нефти - арабские страны, Венесуэла и Мексика - не преуспели с такой стратегией, и вынуждены довольствоваться ролью обслуги.

Так и в литературе главную роль играет все-таки потребитель текстов. Да, хороший писатель всегда немного впереди заказчика-покупателя – но всегда очень немного (если много, то встает вопрос либо о его гениальности, либо о его безумии). Хороший писатель предчувствует «заказ» даже когда он еще не сформулирован заказчиком – и удовлетворяет его. За что и получает славу и почести. И бесполезно «разоблачать» фильмы вроде «Кубанских казаков», показавший целиком вымышленный мир - они, дескать, «уводили человека от реальности». Да уводили – но от реальности хотел уйти сам человек. Я отлично помню колоссальное воздействие, которое он оказал на умы более полувека назад (тысячи людей писали письма с просьбой зачислить их в тот выдуманный колхоз) – дело в состоянии этих умов, настоятельно требовавших такого морока.

Склонность – и потребность - грезить, вызвана неверными отношениями с реальностью, в первую очередь с Высшей Реальностью, с Богом. Это потребность в идолах, в «снах золотых», которые и навевала литература, сама ставшая идолом, и для многих заменившая реальность – в том числе Высшую. У нас ведь «все не так», как говаривали сто с лишним лет назад, это в Европе мужик бунтует, чтобы стать графом, а у нас бунтует граф, чтобы стать мужиком.

Хорошая, даже великая литература не оправдывает несносного житья. Да, великие тексты могут звать к Высшему, к Богу, но если в реальной жизни нет никаких следов этого высшего, если в реальной жизни не выполняются заповеди Бога, то возникает вопрос: не тщетно ли такое искусство, можно ли им оправдаться?

(См. продолжение Часть 2)