Совесть аристократа

Как русский князь защищал протестантов

Период пребывания в 1880–1905 годах на посту обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победоносцева стал тягчайшим временем для русских неправославного вероисповедания. Вполне буквально понимая формулу писателя Федора Достоевского. «Неправославный человек не может быть русским», Победоносцев старался на практике очистить государство от русских по происхождению людей, не принадлежащих к официальной Православной Церкви – будь то старообрядцы, духоборы, молокане, штундисты или баптисты.

Время гонений

Уже в 1881 году обер-прокурор заказал профессору Николаю Субботину и издал в синодальной типографии брошюру «О сущности и значении раскола в России», в которой заявлялось: «Русское правительство не должно признавать и ограждать законом существование раскольников, напротив, должно подвергнуть их суду». В феврале 1894 года присланный из Петербурга на Северный Кавказ миссионер архимандрит Исидор (Колоколов) захватил с помощью сотни казаков старообрядческий Никольский монастырь близ станицы Кавказской Кубанской области со всем его достоянием, а его престарелым инокам приказал убираться на все четыре стороны. Могилы епископа Кавказского Иова и священника Григория на монастырском кладбище были раскопаны, их остававшиеся нетленными тела сожжены, а в образовавшихся ямах устроены отхожие места. Такая жестокость возмутила даже верных правительству казаков.

В июле 1895 года жившие в Закавказье духоборы (религиозное течение, возникшее в России в XVIII веке), сопротивлявшиеся введению у них общей воинской повинности, были подвергнуты массовым арестам, ссылкам и отправке в дисциплинарные батальоны. Тогда в защиту духоборов выступили в печати Лев Толстой и исповедовавшие идеи толстовства общественные деятели Владимир Чертков, Павел Бирюков и Иван Трегубов. Благодаря устроенной ими в российской и международной прессе кампании, в которой репрессии против духоборов сравнивались с гонениями на первых христиан, власти решили отпустить духоборов за границу, и в 1898–1899 годах те перебрались в Канаду. Впрочем, самим заступникам их деятельность не обошлась без последствий – еще ранее, в 1897 году, Чертков был выслан в Англию, Бирюков и Трегубов задержаны и отправлены в ссылку в Курляндскую губернию.

Внук ссыльного декабриста

Среди тех, кто также выступал в годы обер-прокурорства Победоносцева против гонений за веру, можно упомянуть и князя Сергея Волконского (1860–1937), внука известного декабриста. Деятельность его протекала в театральных кругах, он порой играл на сцене театров и сам. Вершиной его карьеры стало назначение 22 июля 1899 года на пост директора Императорских театров. Имея такой солидный, хотя и ничего не решающий официальный статус в «верхах», князь мог действовать для защиты свободы совести иначе, чем открыто фрондирующие толстовцы.

Мотивы деятельности князя в данном направлении более или менее понятны – его мать и идейная наставница княгиня Елизавета Григорьевна Волконская (1838–1897) еще в 1887 году открыто перешла в католичество и неоднократно через своего мужа, члена Государственного совета, поднимала перед царем вопросы о даровании «свободы веры». Как уже в эмиграции вспоминал в своих мемуарах Сергей Михайлович, в то время «смешение принципов национального и религиозного достигло последних пределов уродства. Только православный считался истинно русским, и только русский мог быть истинно православным».

Одним из ярчайших представителей такой точки зрения наряду с обер-прокурором Победоносцевым был Евгений Богданович, генерал от инфантерии, занимавший также с 1879 года должность старосты Исаакиевского собора. В 1880-е годы он прославился на всю Россию своими «открытыми письмами» популярному в те годы проповеднику и основателю движения евангельских христиан Василию Пашкову. В одном из них Богданович прямо заявлял, что принятие баптизма лишает человека «русскости»: «Вы хотите русского человека сделать нерусским, выкрасть у него все русское, столкнуть его с его родной почвы, отнять у него все внешние выражения его веры и насадить в нем совершенно чуждые его природе идеалы и понятия».

В сентябре 1893 года князь Волконский, будучи в США как представитель Министерства народного просвещения на Чикагской выставке учебных пособий, был приглашен на проходивший тогда в Чикаго I Всемирный конгресс религий.

Сергей Михайлович стал свидетелем невиданного зрелища. На берегу озера Мичиган в специально сконструированных постройках в течение 17 дней собиралось целое людское море – 5 тыс. представителей различных религий, деятелей науки и культуры со всего мира. На конгрессе царила необычная атмосфера. В одних залах звучали речи в пользу мирных отношений между инаковерующими. В других раздавались голоса неприятия форума и возмущение столь разношерстным собранием. На князя конгресс произвел положительное впечатление. Опыт соприкосновения с мировым христианством и различными религиями еще больше утвердил его в мысли о необходимости выступлений в защиту свободы совести и свободного обмена духовным наследием. «Конгресс доказал – вовсе не отрывается от христианства тот, кто раздвигает границы любви, – писал он впоследствии. – Погрешает против своей веры тот, кто, начиная молитву «Отче наш», разумеет под словом «наш» какое-нибудь замкнутое деление, к которому он сам принадлежит».

Очерк о Всемирном конгрессе с рассуждениями о свободе совести Волконский опубликовал в мартовском номере популярного в интеллектуальных кругах Петербурга журнала «Вестник Европы» за 1895 год. Это была первая попытка князя привлечь внимание широкой публики к вопросам свободы совести.

Доклад на Религиозно-философских собраниях

С 1901 года Волконский становится активным участником знаменитых Религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге. Уже на седьмом его заседании он представляет свой доклад «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести», в котором цитирует опубликованное в прессе официальное заключение по делу баптистов, судимых в одной из западных губерний летом 1902 года: «Баптисты, немецкая секта, разрешается немцам, русских же баптистов с точки зрения закона не может быть». Что же получается? – спрашивал князь. «О своей вере человеку не дозволяется иметь свое суждение. Русский не может быть баптистом. Не может. Это выражение имеет здесь совсем особенное значение – другое, чем в иных подобных случаях. Например, русский не может быть католиком – это значит, ему этого не разрешается, и если он переменит религию, то рискует потерпеть наказание по закону. Так, когда при Николае Павловиче (императоре Николае I. – В. Попов) князь Гагарин перешел в католичество, один из его родственников подал прошение, чтобы согласно закону имение отступника перешло к нему. Государь положил резолюцию: «Проситель подлец, но поступить по закону». Это, во всяком случае, понятно; русский по закону не должен быть католиком, и в этом смысле можно сказать: «Не может быть». Но вышеприведенным разъяснением выражение «не может» употреблено не в смысле запрещения, оно констатирует невозможность по существу: ни за какие наказания, ни ценою каких угодно штрафов не может быть, «с точки зрения закона не может быть русских баптистов», как с точки зрения науки не может быть треугольника о четырех сторонах. Это «не может быть», конечно, одно из самых странных слов, когда-либо произнесенных».

Далее Волконский задавал вопрос: «Ужасная аргументация: русских баптистов «не может быть». Да я завтра сделаюсь баптистом, разве я перестану быть русским? Я понимаю, если бы баптисты были какой-нибудь политической партией на пангерманской подкладке, тогда бы, конечно, русский, сделавшись баптистом, тем самым переставал бы быть русским. Но религиозные верования разве снимают национальность и как же запретить человеку причислять себя к тому или другому верованию?»

«Главные положения доклада: «русский» и «православный» – не синонимы. Можно быть православным, не будучи русским, и можно быть русским патриотом, не будучи православным».

Такие журналы выпускали в начале прошлого века русские протестанты.

Подверг критике князь и исключительную опору деятелей Православной Церкви на государство, проглядывавшуюся в синодальном «Миссионерском обозрении»: «Несокрушимость Церкви обеспечена властью государственною, покоится на начале человеческом, земном, преходящем. Можно ли серьезно подойти к какому-нибудь выводу, выросшему на подобном основании? Можно ли серьезно говорить о вопросах Церкви с теми, кто сам о ней так говорит? Очевидно, нет. Ибо это разговор о разных предметах: то, что они называют Церковью, – это нечто ими самими сочиненное, ими составленное и объясненное, но уже совершенно не то, что действительно есть Церковь. Нельзя же в самом деле верить, что при перемене государственного строя в той или другой стране рухнет Вселенская Христова Церковь; то, что построено на государстве, утверждено на земных началах, то, конечно, испытывает преходимость всего земного, но Вселенская Церковь не рухнет».

И заключал: «Вернет же себе Церковь свой авторитет только тогда, когда будет признана ненормальность ее канонического положения в России. Пока – ненормальность больного организма объявляется нормальною, и ложными теориями силятся эту ненормальность оправдать. Это может усыпить умы, но не может вылечить больного организма. А мы – больны. Россия больна, и, что хуже всего, – больна духом. Для оздоровления ее только одно средство – освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение Церкви утраченного авторитета. Считаю это главной, существеннейшей и, более того, – единственною реформой. Не хочу сказать, что, когда это будет, настанет золотой век, но, пока этого не будет, все другие реформы – напрасная трата сил».

«Все было скошено, скошено под корень...»

Глубокая болезнь русского общества, о которой говорил князь Волконский в начале века, закономерно завершилась в 1917 году Октябрьским переворотом. «Революция могла бы принести возрождение, а она принесла большевиков, – с горечью констатировал Волконский. – Все было скошено, скошено под корень...» Четыре года он скитался по русским городам и весям, зарабатывая на жизнь случайными лекциями и повсюду сталкиваясь с бюрократизмом и фанатизмом теперь уже иного, большевистского типа.

Новые чиновники то и дело заставляли Волконского заполнять длинные анкеты. В графе об образовании Сергей Михайлович неизменно писал: «Век живу, век учусь». На вопрос о том, какое у него отношение к советской власти, следовал ответ: «А никакое».

Варварский разгром своего родового имения Сергей Волконский пережил стоически. Тогда ему пришлось укрываться в чужих домах в Борисоглебске и Тамбове. Зимой 1918 года переодетый в солдатскую шинель князь оказался в Москве, где весной заболел сыпным тифом. В некоторых газетах в апреле 1919 года появились даже некрологи о смерти князя, но Волконский, как оказалось, выздоровел. Так же благополучно закончился для него и арест в августе 1919 года чекистами, когда двое суток он просидел в подвале ЧК в ожидании расстрела...

Каким-то чудом Сергею Михайловичу дали маленькую каморку в коммунальной московской квартире, правда, по соседству с пьяницами и дебоширами. Эти пролетарии частенько промышляли воровством. Ну а коль буржуй, вот он рядышком, не грех его и пообчистить. В самый неподходящий момент они украли у соседа последние ботинки. Как назло, это случилось перед выходом в одно учреждение на лекцию. Сергей Михайлович вынужден был шествовать по московским улицам и через Красную площадь в одних носках.

Позже в романе-хронике «Последний день» Волконский писал: «Наступал беспорядочный, хаотический 18-й год. Тот год, когда одни врывались, а другие вырывались, одни искали, а другие прятались, одни богохульствовали, а другие молились. Тот год, когда вослед неудачного выстрела в Ленина 20 тысяч человек по России было расстреляно».

О жутком обесценивании человеческой жизни в большевистской России Волконский будет говорить и писать часто. В те смутные годы началась его творческая дружба с Мариной Цветаевой. Поэтесса считала за великую честь переписывать мемуары Волконского, обсуждать с ним свои стихи и прозу, делиться мнениями о том, что происходит вокруг. Волконский посвятил Цветаевой глубокое философско-публицистическое эссе «Быт и бытие». По сути, это тоже мемуарная проза, но обильно насыщенная возвышенной лирикой и живописанием скорбных реалий тогдашней жизни. «И страшно было жить, но и стыдно было жить, когда кругом так много умирали. А дышать тем самым воздухом, которым дышат женщины-расстрельшицы? А дети, игравшие в расстрел? А рассказы приезжих из провинции: «Этот маленький четырнадцатилетний палач, который на площадке лестницы с револьвером поджидал проходящих осужденных и выстрелом в затылок спускал их вниз по ступенькам? Это был советский быт. А помните наши вечера, наш гадкий, но милый на керосинке кофе, наши чтения, наши писания, наши беседы? Это было наше бытие...» – все эти картины пережитого неизменно вставали перед Волконским, когда он на страницах книги продолжал свой диалог с Цветаевой и со временем страшных общественных потрясений.

«Уединенный дух, бродячая кость» – так по-дружески отозвалась о натуре Волконского в одном из своих стихотворений Цветаева. Странствовал по миру Волконский немало. Европа, Америка, Азия, где только не довелось ему побывать. Отовсюду он вывозил свежие впечатления, мысли о таинственных судьбах стран и народов.

В 1921 году Волконский навсегда покинул Россию. Красный террор в то время полыхал во всю мощь, повсеместные жестокости притупляли у людей добрые чувства. Узнав о петербургских расстрелах, загубивших поэта Гумилева, князя Ухтомского, он решился на эмиграцию. Этот шаг Волконский сделал довольно оригинальным способом. Он не стал обивать пороги многочисленных учреждений, а вышел за пределы Советской России по льду Финского залива с одним вещмешком за плечами.

10 лет Волконский проживал главным образом в Париже, работая сотрудником газеты «Последние новости». Кроме этого преподавал в Русской консерватории, регулярно читал лекции по русской истории, культуре, литературе в Тургеневском обществе.

Умер князь 25 октября 1937 года в американском городе Ричмонде, штате Вирджиния, на 78-м году жизни. В работах его биографов часто упоминается, что «жизнь князя была посвящена театру». Да, для развития театрального искусства Волконский отдал немало сил. Но почему-то практически не освещается тот вклад, который внес Сергей Михайлович в дело защиты свободы совести.

Об авторе: Владимир Александрович Попов - преподаватель Московского богословского института Российского союза евангельских христиан-баптистов.

Опубликовано в НГ-Религии от 17.03.2010
Оригинал: http://religion.ng.ru/history/2010-03-17/7_aristokrat.html